О чём молчит Ласточка - [35]

Капельдинер тяжело на них взглянул, нахмурившись, посмотрел билеты.

— У вас крайние места в десятом ряду. Обойдите с левой стороны, — и приоткрыл перед ними двери.

На Володю обрушились звуки музыки. Он сделал шаг в зал, лишь мельком заметив на сцене силуэт мужчины во фраке, стоящего спиной к залу. Маша схватила Володю за руку, со всей своей женской силой сжав его ладонь, будто понимая, что он может развернуться и уйти. Она потянула его за собой, на цыпочках пробираясь между рядами.

Места оказались не ахти какими — крайние в ряду, достаточно далеко от сцены. А Маша ещё и уселась у прохода, будто стараясь преградить Володе путь к отступлению.

Володя рассеянно рассматривал зал, намеренно не глядя в самый центр сцены, чтобы не замечать дирижёра. Поразился величественно возвышающемуся вдоль стены органу — Володя никогда раньше тут не был и не видел такого инструмента. Но сегодня органу предстояло молчать. На сцене под ним расположился небольшой оркестр: духовые, смычковые — Володя в этом не разбирался, — всего где-то двадцать музыкантов. Пока играла только скрипка — из-под смычка лилась медленная, спокойная мелодия. Ей аккомпанировал рояль, стоящий в углу сцены — белый, красивый. А позади него — небольшой хор у нескольких микрофонов. Ещё один микрофон стоял перед роялем, но за ним пока никого не было.

Проморгавшись, Володя наконец посмотрел в центр сцены. Будто в замедленной съёмке, молодой мужчина грациозно выводил дирижёрской палочкой узоры в воздухе. Будто нажимая невидимые кнопки перед собой, легко касался их, и музыка, льющаяся из инструментов вокруг него, на самом деле возникала из этой палочки.

Володя всмотрелся в его спину. Стройный, высокий. Полы фрака прикрыли ноги почти до колен. Изящные руки. Тёмные волосы.

Таким мог бы быть Юра. Но таким же мог бы быть и кто угодно другой.

Могла ли Маша привести сюда Володю просто так, не будучи уверенной? Он ведь сказал ей вчера, практически приказал не давать ложных надежд. Она же его поняла… А поняла ли?

Володя прищурился, пытаясь разглядеть мельчайшие детали. Но сам себя осадил — двадцать лет прошло. Люди меняются, внешность людей меняется… Вот только…

Володя упёрся взглядом в затылок дирижёра. Тёмные непослушные волосы. Настолько непослушные, что злосчастный хохолок — приглаженный, уложенный, наверное, гелем, — всё равно торчал.

Юра…

В глазах всё поплыло. Вдруг стало тихо, музыка оборвалась, казалось, даже сердце замерло. Володя не мог оторвать взгляда от некогда столь любимого Юриного затылка.

Он выдохнул, почувствовал такое всепоглощающее, такое яркое и реальное счастье, будто вернулся далеко-далеко назад, в самое светлое время его жизни.

Но это ощущение продлилось лишь мгновение. Следом на Володю обрушился шквал воспоминаний — он аж вжался в спинку зрительского кресла.

На сцену под завершающий симфонию плач одинокой скрипки вышел хрупкий красивый юноша, грациозной походкой приблизился к микрофону, глубоко вдохнул. А когда музыка замолкла окончательно, он запел. В полной тишине зазвучал сдавленный, надломленный голос.

Будто впав в прострацию, Володя смотрел прямо перед собой, но не видел ни сцены, ни происходящего на ней. Он видел Юру — юного счастливого Юру, сидящего на детской карусели среди белого пуха одуванчиковой поляны. Увидел, как пушинки кружат в воздухе, попадают ему в рот — он плюётся и смеётся, машет Володе рукой.

Дирижёр на сцене слегка повёл палочкой в воздухе, голос солиста окреп и усилился.

А в голове Володя увидел своё отражение в зеркале — совсем юное лицо, очки в роговой оправе, отчаяние в глазах, кривящиеся от злости губы. Желание ударить по этому лицу, разбить к чертям зеркало, только бы избавиться от монстра внутри себя — того, что так настырно подбрасывал в Володино сознание грязные и плохие видения.

А следующим кадром — руки над парящим котлом. Запотевшие стёкла очков — ничего не видно перед собой, только жар, только приятная, отрезвляющая и одновременно пьянящая, боль в руках.

«Перестань, что ты делаешь? — Юрины руки — изящные пальцы пианиста, гладящие его мокрые покрасневшие ладони. — Зачем? За что ты так с собой?»

И ещё один образ по нервам — Юрины колени. Они такие холодные, Володя отогревает их своим дыханием, целует украдкой и улыбается, чувствуя, как Юра вздрагивает от его прикосновений.

«Ты — самый лучший, ты — самый хороший человек. Это я плохой, это я виноват, не ты…» — шепчет он.

На сцене дирижёр взмахнул рукой, слегка скрестив пальцы. Пианист заиграл незамысловатую мелодию, но Володя услышал плеск речной воды.

В вечерних сумерках горит Юрино лицо — отблесками пионерского костра. Беспросветная грусть в его глазах на контрасте с улыбкой на губах — тоже грустной, но такой родной.

«Пусть хотя бы так улыбается, пусть просто улыбается всегда».

Но тут же в этих глазах появляются слёзы. Солнце окончательно закатывается за горизонт, по плечам ночным холодом бегут мурашки.

«Что бы ни случилось, не потеряйте себя», — дрожащим голосом Юры звучат строчки, записанные в тетради. Володя смотрит на него — Юра плачет, и сердце сжимается оттого, что они сейчас и здесь прощаются. А собственный внутренний голос повторяет: «Навсегда, мы прощаемся навсегда».