О чем молчат мужчины… когда ты рядом - [16]

– Не заразишь, но и я считаю, что тебе лучше прекратить думать об этом, – говорю я, вздыхая с облегчением.

Мне довольно часто случается рисовать женщин, с которыми я занимаюсь любовью. Иногда до, и это своего рода эротическая игра, но чаще всего после. Потому что после они более естественные и искренние.

Я-то опасался, что с ним и впрямь приключилось что-то серьезное. Конечно, если человек сидит один, ему может померещиться все что угодно, например, что кто-то покушается на его свободу, а водка доделает остальное. Лео демонстрирует по временам такую странную уязвимость.

– Тебе элементарно хреново, – заключаю я.

– Еще как хреново, – соглашается он. – Так что в следующий раз своих баб держи при себе.

– Хочешь сказать, что я во всем виноват? Ну ты даешь! Может быть, в следующий раз ты постараешься держать при себе свое проклятое обаяние пианиста? – Я озираюсь вокруг, ища, чем бы отвлечь его от этой темы, и замечаю свою сумку, брошенную у входной двери. – Я сделал несколько набросков Мануэлы, хочешь взглянуть?

– Еще бы! Давай поковыряй ножом в ране.

– То есть не будешь смотреть?

– Буду, конечно, буду. Валяй, расскажи мне о твоем полном страсти уик-энде в Кьянти. Если она симпатичная, быть может, и она тоже перейдет ко мне, и ты таким образом выйдешь сухим из воды, а дурацкие телефонные звонки достанутся на мою долю.

– Бригадный подряд, мой дорогой! – Я хлопаю его по плечу и иду доставать из сумки блокнот с набросками.

Мне довольно часто случается рисовать женщин, с которыми я занимаюсь любовью. Иногда до, и это своего рода эротическая игра, но чаще всего после. Потому что после они более естественные и искренние. Мне доставляет удовольствие ловить на карандаш эту разнеженную усталость, это сладкое изнеможение, делающие тело особенно лакомым.

Что касается моих попыток приступить к работе над скульптурой, то мне явно не хватало вдохновения. Я и на Мануэлу старался смотреть, имея в виду будущую скульптуру, заставлял ее принимать различные позы, какие могли бы оказаться подходящими для работы над задуманной мною женской фигурой. Кое-какие наброски показались мне обещающими. Но чего нет, того нет, озарения так и не случилось. Наверное, мне стоило запастись терпением.

Лео перебирает наброски, внимательно всматривается в них. Невзирая на алкогольные пары, взгляд его осмыслен. Иногда при виде наиболее откровенной позы он поднимает бровь, но тем не менее удерживается от комментария. Лео знает, что я воспринимаю это очень болезненно.

– А вот тут неплохо… эта рука… поворот тела…

Я тоже всматриваюсь в рисунок, который он держит перед собой. Как странно, это один из немногих рисунков, где Мануэла изображена стоя. Она сама приняла эту провокативную позу, встав спиной ко мне рядом с кроватью, одна рука на матрасе, другая поглаживает бедро, а лицо вполоборота ко мне. Это даже не рисунок, а беглый набросок, поскольку в этой позе она оставалась очень недолго. Я помню, как она сразу же снова отвернулась, нагнулась над кроватью, уперев локти в матрас, и раздвинула ноги… И как я бросил бумагу и карандаш на стол…

– Скажи просто, что тебе понравился ее шикарный зад, – подкалываю я своего друга.

Лео решительно захлопывает папку и с некоторым усилием встает.

– Благодарю за доверие. Поскольку мои услуги как искусствоведа не оценены должным образом, я удаляюсь, – говорит он.

– Да ладно тебе, не обижайся.

– Я не обижаюсь. Просто разглядывание твоих рисунков меня слишком возбудило. Не сердись, но ты для такого случая не самая идеальная компания.

– Ты куда-то уходишь?

– Не знаю. Может, позвоню Доре, она как раз сегодня объявилась! – Он подмигивает и исчезает за стеклянной дверью.

Я остаюсь один на один с моими рисунками и начинаю медленно перекладывать, тщательно изучая их в поисках оригинального ракурса, неожиданного нюанса, выразительного жеста. Единственный набросок, в котором действительно что-то есть, тот, что отметил Лео. Хотя что тут удивляться: пьян он или не пьян, но у него отменное эстетическое чутье. С младых ногтей он рос в атмосфере художественных выставок, концертов и салонов, а его вкус воспитывался родителями и сливками международной дипломатии.

Я остаюсь один на один с моими рисунками и начинаю медленно перекладывать, тщательно изучая их в поисках оригинального ракурса, неожиданного нюанса, выразительного жеста.

Я долго смотрю на этот набросок, пытаясь уловить то призрачное достоинство, которое выделяет его из всех остальных, чтобы затем поработать над ним. Но в чем оно, не понимаю. Есть только некий намек на достоинство. Эротизм позы подавляет прочие элементы. Я чувствую, что все мои попытки бессмысленны. Мне вдруг очень хочется бросить все, побежать к Мануэле и снова поставить ее в эту позу…

Мысль о том, что она живет не очень далеко от меня, в переулке возле улицы Христофора Колумба, вытесняет остальные. Тем более что я все равно собирался отправиться к себе домой – я заскочил в мастерскую затем, чтобы освежить в памяти последние наброски и посмотреть, не появится ли желания немного поработать над скульптурой.

Я расстался с Мануэлой всего несколько часов назад, но у меня закипает кровь, едва в голове возникает картина, как я неожиданно появляюсь у нее дома, захватив ее врасплох, прижимаю к входной двери, не давая времени опомниться, не спрашивая, рада ли она видеть меня вновь или нет и есть ли между нами что-то и как это что-то называется… Вот так это происходит, дорогой Лео.