Нюрнбергский процесс глазами психолога - [6]

— Ведь он был фюрером Германского рейха. И для меня совершенно немыслимо представить себе Гитлера вот в такой же камере в ожидании суда над ним, как над военным преступником, вершить который будут зарубежные судьи. И пусть он даже возненавидел меня перед самым концом, это ничего не меняет. Он был символом Германии. Это все равно что после завершения прошлой войны устроить процесс над кайзером. Даже японцы добились того, что их император не был отдан под суд. Неважно, пусть это будет для меня тяжелее, я готов взять все на себя, лишь бы не видеть живого Гитлера перед судом, нет, нет, такое совершенно немыслимо для меня. Вот Гиммлер — дело другое. Тому следовало бы ответить хотя бы за себя и за своих подручных. Он смог бы своим словом очень многих избавить от обвинения в соучастии в массовых убийствах. Никогда мне не понять, как он творил такое, оставаясь в ясном уме.

— Неужели вам не было известно обо всех этих ужасах, о которых говорил весь мир? — спросил я его.

— О, слышать приходилось массу домыслов, разумеется, никто ни во что подобное не верил. Но некоторые эсэсовские генералы, которым было поручено исполнение этих приказов, наверняка-то уж знали. Как они могли оставаться в ладах со своей совестью? Непонятно.

15 ноября. Камера Геринга

Мною в его камере было проведено тестирование интеллектуальных способностей. Геринг был несколько подавлен к моему приходу, но пару минут спустя приободрился. Он проявил живейший интерес к требованиям теста и после предварительного тестирования (памяти) превратился в возбужденного, самодовольного подростка, изо всех сил пытавшегося произвести впечатление на своего педагога. Когда я отмечал его успехи при запоминании представленных ему но принципу нарастания сложности рядов цифр, он довольно усмехнулся. Допустив во время одного из цифровых тестов ошибку, он с досады шлепнул себя по ляжке, после чего нетерпеливо стал похлопывать по одеялу койки, а затем попросил предоставить ему третью, а потом и четвертую попытку. «Нет, дайте я ещё раз попробую, я смогу, непременно смогу!»

И когда он, к моему нескрываемому удивлению, все-таки выдержал тест, Геринг, видя мою реакцию, не смог сдержать своей радости. Его прямо-таки распирала гордость. И в этом состоянии он пребывал до завершения тестирования; мои замечания о том, что, дескать, мало кому из его коллег удавалось подобное, привели его в неописуемый восторг, как какого-нибудь первоклашку. Я дал ему понять, что пока что никто лучших результатов не добивался. Геринг даже признал, что, дескать, все же эти американские психологи кое-что смыслят.

— Методика хороша — куда лучше, чем вся та дребедень, с которой носятся наши психологи.

— Может, вам было бы лучше податься в академики, а не в политики? — предположил я.

— Вероятно. Я убежден, что смог бы куда больше среднего человека, независимо от избранного направления. Но против судьбы не пойдешь. Она ведь от такой ерунды зависит. Вот вам пример того, как одно незначительное обстоятельство удержало меня от того, чтобы стать масоном! В 1919 году я договорился о встрече кое с кем из моих друзей вместе податься в «свободные каменщики». И пока я их дожидался, мимо прошествовала симпатичная блондинка, с которой мне удалось завязать знакомство. После этого у меня больше не было оказии стать масоном. Не подцепи я в тот день эту блондинку, я бы ни за что не смог вступить в партию и не сидел бы вот здесь.

Йоахим фон Риббентроп

Как можно было понять из высказываний Геринга, Риббентроп из камеры № 7 мало чем напоминал того высокомерного нацистского посланника на Сент-Джеймс Корт, ни на того гитлеровского министра иностранных дел, размахивавшего плетью над головами его европейских коллег, ни на того, кто ковал зловещую «ось» Рим — Берлин — Токио. Крушение системы, удерживаемой проводимой им политикой с позиции силы, сломало и без того хилый хребет германского министра иностранных дел. Теперь это был обанкротившийся, дезориентированный и морально падший оппортунист, который бы не в состоянии привести ни единого для себя мало-мальски внятного аргумента.

Его внешняя и внутренняя неряшливость выдавали в нем пережившего крах и банкротство немецкого предпринимателя средней руки, у которого в этом мире уже не оставалось собственности, включая и собственное мнение. Если когда-то и имелась некая внятная мотивация его поступков, то ныне Риббентроп, казалось, уже и не помнил, в чем она заключалась, как бы надеясь на то, что ему о ней напомнят. На первых допросах членами обвинительного комитета Риббентроп нередко сетовал на провалы в памяти, осведомляясь у остальных, что они думают по тому или иному поводу. Находясь в камере, он коротал время за составлением бесконечных меморандумов и каждому, кто находился в пределах досягаемости, докучал вопросами относительно деталей своей защиты — тюремных врачей, охранников у дверей камеры, приносивших еду надзирателей, парикмахеров и т. д. Один из тюремных врачей высказал мысль, что, будь в этой тюрьме тюремный сторож, Риббентроп и его не обошел бы вниманием, посвятив в консультанты по поводу разработки оправдательных актов внешней политики нацистов.