Нюрнбергские призраки. Книга 1 - [11]

— Мне в лагерях делать было нечего. Доктор Геббельс четко разъяснил, что лагеря эти — в основном для русских военнопленных, для прочих славян и разных там жидов и для тех, кто им подпевает.

— Всему-то тебя выучил доктор Геббельс! А я вот прошел через Дахау — слышал о таком? Я не славянин и не еврей, а попадись мне теперь один из гестаповцев, которые заживо с меня шкуру сдирали, — минуту не задумаюсь, найду этот комитет и приведу туда нацистскую тварь.

— А пока доведешь, пулю в затылок не схлопочешь? Про „вервольфов“ слыхал?

— Ты меня не пугай! Сказал: если поймаю, приведу. Мне за это десять грехов на том свете отпустят.

— А на этом? Раньше „Хайль Гитлер!“ кричал, а теперь „Хайль Иваном“ хочешь откупиться?

— Заткнись! А тебя, который „вервольфами“ пугает, я по голосу запомнил! Выйдем наверх, морду набью.

…Адальберт проснулся до рассвета от мучительного приступа кашля. Болела голова, из носа текло. Он пошарил вокруг: нет ли какого-нибудь листка бумаги, чтобы высморкаться. Но, приблизив листок к лицу, увидел печатный текст. Сунул его в карман, чтобы прочесть, когда выберется наружу.

Снова приступ кашля. „Боже мой! — подумал Адальберт. — Заболеть и умереть вот так, в развалинах, как голодная, загнанная собака, умереть, так и не отыскав никого из надежных друзей, не отомстив, не увидев, что будет дальше с Германией…“

Надо попытаться купить на черном рынке бутылку шнапса — единственное лекарство, которое сейчас доступно. Подхватив рюкзак, Адальберт выбрался на улицу.

Тень возмездия

Прежде всего ему бросились в глаза объявления, о которых шла речь ночью. Очевидно, их расклеили вчера перед началом комендантского часа, поэтому, поглощенный поисками ночлега, Адальберт их не заметил. Теперь же он застыл перед одним из них. Оно было обращено „Ко всем берлинцам, ко всем честным немцам!“.

„Честных немцев“ призывали немедленно сообщать в советскую комендатуру о каждом бывшем нацисте, эсэсовце, гестаповце, сотруднике лагерной охраны — словом, обо всех, кто „более десяти лет мучил немецкий народ, кто начал эту страшную войну и теперь, как крыса, затаился в своей норе“. „Наступит день, — говорилось далее, — и главные военные преступники предстанут перед Международным трибуналом… Но ждать не надо. Фашизм должен быть вырван с корнем, и начинать необходимо теперь, после разгрома гитлеровской Германии, с конкретных носителей зла…“

Адальберт не стал читать до конца. Ему было достаточно прочитанного, чтобы понять: это обращение еще туже стягивало петлю на шее таких верных сынов Германии, как он, Адальберт Хессенштайн.

Насморк усиливался, глаза слезились. Он полез в карман, вытащил листок, недавно подобранный в подвале, отряхнул цементную пыль и увидел изображение двух гербов: американского и английского, а между ними большими буквами „ПРОПУСК“.

Первым побуждением было разорвать, смять в комок, отбросить бумагу подальше. Он сразу понял, что это такое. Американо-английская листовка, одна из многих тысяч, которые разбрасывались над Берлином и другими городами Германии с самолетов союзников. За чтение таких листовок, а тем более за хранение их еще недавно полагалось строгое наказание: у солдата или офицера, которого заставали за подобным чтением, был только один путь — в концлагерь.

Адальберт равнодушно прочел строки, напечатанные готическим шрифтом: „Немецкий солдат, предъявляющий этот пропуск, использует его как свидетельство своего искреннего желания сдаться в плен. Он должен быть обезоружен. С ним должны хорошо обращаться. Он имеет право на питание и, если в этом есть нужда, на медицинскую помощь. Он будет при первой же возможности удален из опасной зоны“. Далее следовало факсимиле подписей Эйзенхауэра и Монтгомери. Ниже текст повторялся на английском языке — видимо, для передовых постов американских или английских войск.

Хессенштайн еще раз перечитал листовку и хотел сделать то, что собирался с самого начала, — разорвать и выбросить. Но что-то его остановило, и, не отдавая себе отчета, зачем он это делает, Адальберт положил листовку обратно в карман. Потом подумал: а что если бы он этим пропуском своевременно воспользовался? Предательство? Нет, он и в этом случае не был бы предателем! Просто сохранил бы себе жизнь, чтобы продолжить борьбу в тылу врага.

…На рынке Адальберту удалось выменять полбутылки шнапса на зажигалку. Держа бутылку за бортом пальто, он сделал два глотка. И сразу почувствовал себя лучше. Тепло разлилось по телу, дышать стало легче. И опять — бесцельное кружение в толпе продающих и покупающих галеты, скверное пойло вместо кофе, тоскливые мысли о ночлеге.

К концу дня болезнь навалилась с новой силой. Его колотил озноб. Перспектива провести ночь в очередном мерзком подвале убивала его, он устал от скитаний, устал бояться, устал заготавливать жалкие ответы на неожиданный приказ: „Стоять! Ваши документы!..“ Устал прятаться среди мертвых руин…

Мысль о Крингеле уже не казалась ему безумием. Конечно, самого Конрада он не найдет, тот сумел своевременно скрыться. Ну, а его жена — Марта, кажется? Или старик отец… Они ведь могли застрять в Берлине?..