Нюрнберг предостерегает - [7]

Их сын Юра, мой дядя, погиб на войне. Вот ответ на запрос о его судьбе: «Вайнтруб Юрий Пинкусович был захоронен в братской могиле. Но в списках погибших его не увековечено. В настоящее время ведется реконструкция братской могилы. В результате реконструкции имя Вашего брата и еще 26 погибших будут увековечены на братской могиле. Их имена значатся в книге памяти Темрюкского района.

Глава администрации Красносельского совета А. И. Мандич.

10.09.93 г.»

Двадцать семь воинов пали в бою, а те, кому они спасли жизнь, только через полвека обещают реконструировать могилу и назвать их имена. Это письмо не нуждается в комментариях. Скажу лишь, что отношение к фронтовикам и особенно к воинам, павшим в бою, является показателем морального климата общества.

Моя тетя Муся Вайнтруб вышла замуж за военного летчика. Он погиб в первые дни войны. Тогда погибли и попали в плен многие. Тетю Мусю война застала в Ворошиловграде. Я помню ее. Она была очень красивой. Блондинка, голубые глаза. Все было при ней, и все было на месте. Совсем не была похожа на еврейку. Она долго жила в оккупации. Правда, свекровь, украинка, обычно сопровождала ее на работу и старалась встретить после работы. Боялась, что какая-то сволочь выдаст невестку фашистам. Обошлось. Когда Ворошиловград освободили, тетя Муся пошла на фронт медсестрой. Ее свекровь писала, что невестка спасла жизнь многим раненным бойцам. Была награждена двумя орденами за мужество и храбрость. Погибла, когда выносила раненого с поля боя.

Муж моей тети Жени, Иосиф Нахманович, в начале войны попал в плен. Бежал из плена и прятался на квартире первой жены-украинки. Кто-то его выдал. Вместо него в полицию, рискуя жизнью, пошел брат жены. Обошлось. После очередного доноса арестовали. Когда группу военнопленных вели на работу (в ней был и мой родственник), они разоружили конвой и бежали. Около двух лет он прятался в каменоломнях возле Одессы. Во время наступления на Одессу, весной 1944 года, мы встретились, когда разведчики прочесывали катакомбы. Он меня узнал, я его — только по голосу: так он изменился за годы плена и мытарств!

Шел тяжелый бой. Командир взвода разведки должен быть вблизи командира полка. Я отдал всем, кто прятался в катакомбах, продовольственные запасы разведчиков и почти полную канистру спирта. Попрощался с дядей и договорился после войны отметить нашу встречу. Не довелось. Его призвали в армию и в боях за освобождение Молдавии он погиб. Ко мне судьба была благосклонна. Из пяти членов нашей семьи, воевавших с фашистами, в живых остался я один. Дошел до Берлина и расписался на рейхстаге.

После капитуляции фашистской армии наш 271-й стрелковый гвардейский Берлинский полк был передислоцирован в город Дрезден. Сразу после войны на должность командира взвода разведки назначали офицера. Я был в этой должности полтора года. Для войны это солидный срок. Если к этому добавить, что полк, в котором я воевал последние два года войны, по официальным документам, только 8 дней не участвовал в боевых действиях.

Меня назначили парторгом 3-го батальона. Того самого батальона, в котором я начинал службу стрелком 9-й стрелковой роты.

Во время войны и некоторое время спустя парторги не избирались, а назначались. В партию я был принят после удачного рейда полковых разведчиков в тыл противника.

До сих пор помню первое партийное собрание. Во взводе разведки было два коммуниста — я и старший группы захвата. Самое страшное было для меня то, что парторг полка велел мне выступить на собрании. Читатель, поверь мне, солдату, я бы лучше два раза сходил в разведку, чем выступать на партийном собрании. У меня было в то время одно желание: чтобы фрицы обстреляли расположение штаба полка и сорвали партсобрание. Но моему желанию, к счастью, не суждено было сбыться. Пришлось выступить... Не помню, что я говорил, но только до сих пор помню, что когда шел к месту, где стоял парторг, чтобы выступить, ноги стали вроде ватными и подкашивались.

Парторгом батальона я пробыл несколько месяцев. Ранней осенью звонит парторг полка и говорит:

— На завтра к 10 часам утра тебя вызывает начальник политотдела дивизии.

Я пытался узнать, по какому вопросу.

— Завтра у начальника политического отдела спросишь, — ответил парторг.

Конечно, я плохо спал эту ночь. Думал: наверное, опять будут агитировать поступать на учебу в военно-политическое училище. В начале 1945 года такое предложение уже было. Я отказался. Из-за этого наши отношения с парторгом полка стали более официальными. Побрился, нагладился, подшил свежий подворотничок и поехал в штаб дивизии. Начальник политического отдела без всякого вступления говорит: «От 8-й гвардейской Сталинградской армии велено направить нескольких человек в Нюрнберг, где будут судить главных военных преступников. От нашей дивизии велено подобрать одного сержанта. Предстоит охранять советских юристов. Политический отдел дивизии рекомендовал тебя». Я растерялся. Предложение заманчивое, а возьмут ли меня по возвращении из Нюрнберга на прежнюю должность — неизвестно.

Это был тот случай, когда заглядывать слишком далеко недальновидно. Решил посоветоваться с начальником. Реакция была быстрой и неожиданной: «Да я хоть в звании рядового туда бы поехал, а ты еще сопротивляешься!». Это и решило мою судьбу. Несколько месяцев компетентные органы проверяли мою родословную.