Нью-Йорк, 11 июня 2020 года - [2]
46-я, где сходятся Бродвей и Седьмая. За два десятилетия я видала самое разное – там была редакция газеты, где я служила. Днем и ночью, во все четыре времени года, хоть в дождь хоть в снег, там трудно было покурить: только зажав окурок огоньком вовнутрь кулака, чтоб никого не задеть, но дым выдыхался всегда кому-то в лицо, - таким плотным косяком, как лосось на нерест, шла толпа на этом углу. Не было такого, чтобы пусто и мёртво. Теперь есть.
Останавливаюсь у памятника дэнди с тростью, на постаменте которого написано «Мой привет Бродвею» и впервые заглядываю ему в лицо. Джордж Коэн, которого я читаю как Кохан, актер, драматург, поэт, певец и танцор. Хозяин Бродвея, как называли его в этом квартале театров, он день и ночь смотрит на Бродвей. Умер в 1942 году, но и тогда знал, что всё будет хорошо, и завещал поставить его во весь рост на ТаймсСквер, чтобы видеть её после жизни. Стою перед ним и пытаюсь проникнуться его верой. В сорок втором, когда немцы дошли до Сталинграда, наверняка было пострашней, чем сейчас. С другой стороны, война была где-то далеко. И сколько было до того дня, когда все будут целоваться тут – перед памятником – и веселиться по случаю того, что Гитлер сдох, никто не знал.
47-я. Возле красного куба театральных касс натянуты белые шатры. Половина восьмого, наверное. Иду к ним поближе. Тенты на серебряных ногах прикрывают от мелкого дождика крохотную съемочную группу: оператор-гример-ассистент. Накрашенные Барби с микрофонами что-то излагают на камеру. Камеры большие. Что-то снимают всерьез – шатры на двух углах.
А надо всем этим – знаменитая реклама, что сияла во все времена красными литерами цвета губной помады портовых шлюх - «Кока-Кола», - теперь застилает небо во всю высь черный не-квадрат не-малевича. На нем скупо – белыми буквами по черному крепу, как на ленте кладбищенского венка – «Кока-Кола». Ниже – в столбик – ползут с прописной – бесконечные синонимы и вариации на тему лозунгов французской революции, - о счастье, равенстве и братстве всех народов. Стою и оторваться от этого зрелища не могу, так как глазам не верю, что Кока-Колу прогнули. Слова вспыхивают, гаснут, ползут сверху вниз, скатываются куда-то на асфальт и снова возникают вверху над площадью. Глаза б мои не видели…
Пытаюсь вспомнить стихи любимого драматурга Александра Володина – там на примере овощей и фруктов было изложено – читала в рукописи лет сорок назад: «Сливы, гордитесь неравенством с вишнями», - и заканчивалось: «Города должны быть непохожи, как люди. Люди непохожи, как города. Свобода и братство. Равенства не будет.Никто. Никому. Не равен. Никогда».
Не пила я тебя, «Кока-Кола», а теперь уже и не буду. Живи без меня.
48 – 49-я. Ближе к театру, где ежевечерне резвится за большую зарплату дежурный юморист страны, изображая президента, стоят два патрульных автомобиля. По центру улицы, по которой ни одна машина не едет. Оба авто пустые: ни водителя, ни пассажира. Пара велосипедистов по обочине проехала.
После 50-й – повеселей: шевелятся работяги, стоят машины с листами фанеры. Заколачивают битую витрину. Пила свистнула , дрель издала короткий рык. И тишина. Работяги молчат, как в немом кино. Двадцать восьмой год: звук еще не пришел. Хоть тапера ставь на обочине – пусть бренчит на фортепиано. Прежде на работяг кто-то покрикивал: выше, ниже, левей, правей. Нынче – хъй. Тишина. Нет старшего. Все сами знают, что делать. Делают медленно, хотя никто не мешает – нет прохожих на тротуаре. Даже хозяина бизнеса нет. Всё сами, всё одни. Я вот пришла – постояла, понаблюдала. Запомнила.
На 52-й велик соблазн шагнуть влево и посмотреть, как там «Русский Самовар», но справляюсь. Иду прямо. Надеюсь, его миновало это рукотворное цунами.
57-ю - смотрите сами во всех новостях. Фанера, сколько хватает глаз. До слёз. В сторону Карнеги смотреть не могла.
Я б на месте Гугла затопила город автомобилями с камерами, которыми они дотошно снимают улицы для Гугл-мэп. Пусть бы осталось на память. Обычно лица людей замазывают в своих картинках. Ау, Брин, выходи, лиц нет.
Дальше - фанера на Коламбус Сёркл. Весь полукруг первого этажа – от 59 до 60-й - вместо сияющих бутиков Тайм-Уорнер Билдинга. Это ввергает в изумление. Ни гнева, ни слез. Такой непроговариваемый вопрос, типа: вы чего, тоже закрылись, как все? У вас что, – тоже охраны не было своей? Чтобы веером от живота их всех положить? Они же на вашу собственность покусились. Оглядываюсь, прикидываю, как бы выглядела площадь Колумба, если бы всех положили. Как смаковали бы дикторы ТВ лужи крови. Вспомнила, как Махатма Ганди велел индийцам одеться в белое, когда шли под дубинки – дать англичанам бить себя, чтобы кровь ярче проступала на белом фоне. Додумываю до конца: правильно, что не стали бороться. Хъй с ней – с фанерой. Заколотили и ладно. Город залижет раны и повязку из фанеры снимут. Только я им всем этого не забуду.
Пересекаю медленно площадь. Запоминаю фанеру.
Велосипедистов уже побольше. Кто в парк, кто из парка. На ступенях памятника кораблю у входа в ЦентралПарк спят обдолбанные бомжи. Фонтан выключен. Сухой корабль на сухом тротуаре. Приплыли.
