Между германскими архитекторами всего ярче выдаются теперь венские. Вена вся теперь в новых постройках, по большей части очень значительных размеров. Многое строится архитектурными обществами и компаниями, и потому часто видишь повторение одних и тех же приемов и мотивов, пускаемых в оборот просто гуртом; но все-таки новые кварталы, начиная с Кольцевой улицы (Ringstrasse) или большого бульвара, окружающего центральную часть Вены, покрылись теперь рядом великолепных зданий, настоящих дворцов, которым особую красивость и элегантность часто придают высокие кровли, кончающиеся во всю длину прорезным коньком. И вот рисунки этих-то новых зданий, музеев, частных домов, колоссальных отелей, занимающих целые кварталы, железнодорожных станций, барских дворцов, бань и т. д. занимают много места в австрийском отделе. Изредка встречаются тут также и остатки классических и академических приемов; но в большинстве случаев видишь попытки новой, современной, архитектуры, употребляющей много железа и стекла, много цветных украшений и даже золотых фонов на наружных фасадах, часто мозаику и живопись — и все это при отличных массах и расчленениях.
Впрочем, про многие из существеннейших сторон венской архитектуры я говорил уже выше: сами здания выставки, каменные и деревянные, являлись целой выставкой и примером австрийской архитектуры.
Из прочих германских школ всего более выставила, по части архитектуры, школа мюнхенская (впрочем, мало оригинальная), всего менее — берлинская, где все еще веруют в величие Шинкелей и Штюллеров и все еще продолжают строить в их несносном афинско-берлинском вкусе. Лучшим примером берлинского архитектурного направления может служить выбор, по конкурсу, ординарнейшего и казеннейшего проекта нашего Бонштедта для постройки здания рейхстага. Вообще говоря, в архитектуре, как и в остальных искусствах, пруссаки всегда представляют ужасно много неуклюжести и прозы и очень мало творчества. Грации и красоты — у них никакой. Впрочем, в Берлине начинается теперь движение к лучшему, что, кроме пассажа, доказывается и теми деревянными постройками венской выставки, которые одновременно с австрийцами сочиняли и прусские архитекторы.
Итальянцы неизлечимы в своей классичности. Новый пассаж Виктора-Эммануила в Милане поразителен по громадности, но пошловат по архитектуре, а национальный банк в Болонье — еще менее интересен, со своими колоннадами, фронтонами и карнизами. Точно такова же и остальная архитектурная выставка у итальянцев.
Живопись: Репин. — Верещагин. — Перов. — Влад. Маковский. — Янсен. —
Конст. Маковский. — Харламов. — Гун. — Беккер. — Ге. — Клодт. — Шишкин. —
Семирадский. — Скульптура: Антокольский. — Каменский. — Чижов. — Лансере. —
Архитектура: Гримм. — Гедике. — Резанов. — Горностаев. — Сычугов. — Ропетт. —
Гартман. — Художественно-промышленный отдел: Монигетти.
Я дошел теперь, по порядку обзора, и до нашей русской школы. Что она мне дорога, что я ее люблю как только можно, это знает всякий, кому случалось читать хоть что-нибудь из всего мною про нее написанного в разные годы. И, однакоже, несмотря на то, что мне не предстояло увидать в Вене, на всемирной выставке, ничего нового, ничего такого, чего я давно бы уже не знал, несмотря на то, что мне еще в Петербурге было известно, что выбор нашей посылки хорош и, значит, мудрено нам ударить лицом в грязь, я все-таки не был спокоен. Никак нельзя было предвидеть, какая, однакоже, роль нам выпадет на всемирном смотру и не слишком ли мы выйдем мизерны, в сравнении с чужими крупными тузами. В самом деле, перебывавши на всех почти всемирных выставках, начиная с самой первой, 1851 года, я давно уже узнал, как иной раз перспектива переменяется, и то, что кажется у себя дома, в безопасности от всяких сравнений, застрахованным от грозной конкуренции, вдруг сжимается, мельчает, а иной раз даже становится и вовсе миниатюрным, когда вынесут и поставят среди большого, а и того еще опаснее, среди всемирного собрания. Тут, пожалуй, придется иной раз жутко даже и не такому молодому, только что поднявшемуся деревцу, как наша художественная школа.
Когда я приехал в Вену и вдруг, в художественном отделении, очутился в присутствии таких колоссально талантливых вещей, как «Маршал Прим» Реньо да неслыханные по историческому духу картины Матейки, тоскливое чувство страха еще более овладело мною. Талантливые вещи, разумеется, всегда и везде останутся талантливыми, — это так, но ведь дело в размерах, в масштабе. Однакоже, войдя в залу русского художественного отделения, я сразу увидал, что страхи мои были напрасны и что прежде у нас дома было хорошо и значительно, то таким осталось тоже и здесь. Я глубоко был обрадован с первого же взгляда, я больше не боялся за наших художников, пусть приходят и смотрят их произведения люди с целого мира. Тут была истинно значительная коллекция отличных вещей.
Одно только надо сказать. Большинство наших русских картин является все в маленьких или, по крайней мере, умеренных размерах, а потому никогда бы не надо нам брать громадных зал, которые заставляют каждую вещь казаться меньше и (что еще хуже) заставляют скучивать вместе огромное количество произведений. Это всегда очень невыгодно. Гораздо лучше взять помещение умеренных размеров, но чтоб таких комнат было несколько и чтобы картины не лезли одна на другую.
