Нумерация с хвоста. Путеводитель по русской литературе - [59]

Скаландис, чей талант скорее беллетристический («Он сидел на берегу и смотрел в темноту южной ночи»), чем аналитический, предпочел исследовать черновики и реконструировать сцены из жизни, а не устраивать ревизию феномену «братьев Стругацких». Для него не существует всерьез вопроса – что они такое по большому счету в мировом контексте? Не были ли братья дутыми фигурами? Не может ли их манера аффектированно акцентировать свою этическую позицию и злоупотреблять эзоповым языком показаться кому-либо отталкивающей? Не были ли они чисто советским феноменом, чья уникальность и привлекательность после открытия границ оказалась под большим вопросом? Не может ли юмор Стругацких – абсолютный для секты – показаться посторонним вовсе не таким уж и остроумным?

Скорее всего, на все эти вопросы следует твердо ответить «нет», но это не значит, что авторы биографий не должны задавать их; и если они не делают этого, то сами обрекают свои книги на промежуточный, межеумочный статус. Окончательной версии того, что такое «братья Стругацкие» как не было, так и нет.

Людмила Сараскина «Александр Солженицын» (вторая премия «Большая книга»-2008) «Молодая гвардия», Москва

Литературовед и философ («Читать Достоевского – значит познавать свою душу») Л. И. Сараскина познакомилась с А. И. С. в середине 90-х и затем на протяжении нескольких лет навещала его в Троице-Лыковской усадьбе, где беседовала с писателем под магнитофон и работала с материалами из личного архива. «Широта ее интересов была велика» – сказано здесь про одну из героинь; что ж, именно такую эпитафию, по-видимому, и может высечь благожелательный рецензент на памятнике трудолюбию автора.

Действительно, чего только не почерпнешь из 900-страничного жизнеописания русского Конфуция. Тайна загадочного шрама на лбу и злокачественной опухоли в паху. Школьные прозвища – Арамис и Морж – и версии их происхождения. История про отравление, напоминающая ющенковскую и литвиненковскую. Сцена свидания нобелиата с принцессой Уэльской Дианой. Содержание записки, пришпиленной злоумышленником к забору вермонтской усадьбы («Борода-Сука За сколько Продал Россию Жидам и твоя изгородь не поможет от петли», если вам интересно). Остроумное название «Желтое колесо», предложенное А. И. С. будущему автору эпопеи о горбачевско-ельцинской России.

Ну и, разумеется, вехи: война, тюрьма, шарашка, раковый корпус, «Новый мир», Вермонт, Стокгольм, Магадан. В сараскинской биографии есть все, что надо, хрестоматийное; проблемы возникают с тем, что НЕ надо, с тем, чего в книге не обнаруживается. Не случайно ведь в библиографии отсутствует посвященная «неизвестному Солженицыну» книга Владимира Бушина «Гений первого плевка» (страстная, ядовитая, бесконечно остроумная книга, резюмирующая: «Где Солженицын – там всегда не только злоба, клевета, но и напроломное вранье, невежество»; обязательный антидот после сараскинской) – и, соответственно, не обсуждаются и внятно не опровергаются выдвинутые там обвинения. Почему в жизнеописании Солженицына отсутствует фигура его главного, по сути, соперника и двойника – Александра Зиновьева, реализовавшего иной вариант диссидентства? Где внятное объяснение отношений Солженицына с «деревенской прозой»? Где описание возможно существующей связи между действиями Ельцина и изданным 22-миллионным тиражом солженицынским манифестом «Как нам обустроить Россию»?

Не похоже, что биограф в самом деле хотел ответить на какие-то принципиальные вопросы – он с самого начала знал все и так и, по сути, всего лишь уточнял детали: так все-таки Морж или Арамис? Кто милее – Ростропович или Вишневская? Кто ужаснее – Андропов или Семичастный?

А ведь знаете, – перед нами даже не житие, а евангелие. О том, что это не преувеличение, – да и вообще о характере риторики Л. Сараскиной – можно судить по следующему пассажу. «Солженицын… Имя-крик, имя-скрежет, имя-протест. Ожог сознания. Скальпель офтальмолога, снимающий катаракту с глаз, раскрывающий угол зрения. Артиллерист, вызывающий огонь на себя. Один в поле воин. Русская душа, которая вышла живой и неизгаженной из мрачного, безнадежного времени. Гениальный русский крестьянин из села Сабля, где течет Живая Вода. Последний из могикан. Судьба Кассандры. Проклинающим весельем поразил Кощеево сердце. Единственный, кому верят. Дон Кихот. Герой ненаписанного романа Достоевского. Словом изменил мир. Некого поставить рядом. Нет уже почвы, на которой всходили бы такие люди». Тем страннее на фоне этих экстатических, едва ли не горячечных стонов выглядит манера Л. Сараскиной на протяжении едва ли не всей первой половины книги называть своего героя Саня. Почему Саня? Да потому что это дешевый способ автора литературной биографии «вовлечь» читателя в повествование, старое доброе – и работающее – клише. Да уж, клише – это то, в чем Сараскина ориентируется не менее профессионально, чем в душеведении и Достоевском, на том же уровне, что прочие авторы серии «ЖЗЛ. Жизнь продолжается…»: «перст судьбы», «сожженные корабли», «слово обрело плоть», «поезд шел вразнос». Слишком пафосно и не особенно остроумно? Остроумным позволяется быть Солженицыну, но не самой Сараскиной – а почему? Как объяснить этот тотальный запрет на иронию над героем, то есть, по сути, на самое драгоценное, что только бывает в биографиях, – на дистанцию, на критический взгляд? Обратная сторона этого табу на смех – отталкивающе выпирающая идеологическая позиция автора. С какой стати? Платим ли мы деньги за то, чтобы узнать, что такое на самом деле Солженицын, – или за то, чтобы литературовед Сараскина при каждом удобном случае уведомляла нас о своем махровом антисоветизме?