Нумерация с хвоста. Путеводитель по русской литературе - [38]

О. А. Славникова не должна обижаться на то, что энтузиазм ее сборник вызывает весьма сдержанный; это потому что «2017», «Один в зеркале» и «Стрекоза» так и не выветрились из головы, и только поэтому. В целом книжка не то чтобы халтура, нет-нет, но факт все-таки скорее житейской, чем литературной биографии Ольги Александровны.

Илья Стогох «Апокалипсис вчера: дневник кругосветного путешествия» «Амфора», Санкт-Петербург

Склонный к меланхолии рассказчик берет в банке кредит и отправляется в кругосветное путешествие – Петербург, Египет, Европа, Южная Америка, Океания, Китай, Тибет, Индия, Тува и Хакасия; транзит через четырнадцать стран.

Мы не сразу понимаем, что не так с этим мужчиной, – но, похоже, он путешествует не ради развлечения, а из туманно-благородных – чайльд-гарольдовско-онегинских – побуждений; не для того чтобы увидеть жизнь во всей ее курортной палитре – но чтобы созерцать смерть во всем ее мрачном величии. Маршрут рассказчик проектирует таким образом, чтобы снабжать себя как можно большим количеством пищи для медитаций на тему неминуемости конца. Лучше всего для такого рода настроя подходят руины разрушенных цивилизаций: Мохенджо-Даро в Индии, курганы в Южной Сибири, пирамиды в Гизе, древняя столица инков Куско.

Идея писателя – которую он иллюстрирует своими путевыми очерками – состоит в том, что все цивилизации обречены на гибель. Продолжительность одного цикла составляет – некоторые примеры выглядят убедительно – 1500 лет. Правило «чем древнее, тем примитивнее» не работает: высокоразвитые цивилизации существовали много тысячелетий назад, но не сохранилась ни одна, победители вычеркнули их из истории – и не надо быть семи пядей во лбу, чтобы сообразить, куда клонит автор. Нынешняя цивилизация – вовсе не уникальная, не финальная и не лучшая; повторяемость апокалипсисов в прошлом неизбежно гарантирует апокалипсис в будущем; таков закон жизни, и если у того, кто произнесет эту мысль вслух, в голосе не зазвучат трагические ноты, пусть пеняет на себя.

Стогов подпускает минора, как умеет. Он одержим идеей – но не выдает себя за философа; и мы не станем. Он всего лишь некабинетный писатель, который предпочитает не рассуждать о метафизической абстракции, а попытаться засечь ее следы своими глазами, увидеть, как обстоят дела на самом деле. Такая писательская честность вызывает искреннюю симпатию – даже при том, что в стоговской склонности к широким обобщениям, бывает, проскальзывает нечто ноздревское. («В начале ХХ века Китай был набит прекрасными древними памятниками. Но до конца столетия не дожил ни один из них». Ну, положим, какие-то все-таки дожили. «Китайская Венеция, город каналов Сучжоу, застроен безликими бетонными коробками». Да нет же, с каналами там все в порядке, и никаких коробок не видно.)

Это замечательный дневник нашего современника – лихо придуманный и живо написанный. Единственная проблема, связанная со Стоговым, состоит в том, что он не очень хороший вестник апокалипсиса – просто потому, что сам чрезвычайно витальный, искренний, честный, не боящийся быть смешным, настоящий, не рехнувшийся после «Мачо не плачут» от звездной болезни человек.

Это важно; Стогов (о котором снобы отзываются не иначе, как с презрением, припоминая ему, да, случавшуюся в его жизни халтуру) после романа «Мертвые могут танцевать» совсем не тот, что в 2002–2003 годах. Вот уже несколько лет он пашет, как каторжный, выпуская книжки в своей серии, которые, да, чудовищно оформлены, да, не все одинаково хороши, но среди которых были выдающиеся образцы нон-фикшна; причем многие из них не только отредактированы, но написаны самим Стоговым («Неприрожденные убийцы»); и можно сколько угодно кривить губы, но факт остается фактом – никто другой ничего подобного не сделал.

По крайней мере если в самом деле грянет апокалипсис, то несколько таких людей рядом – и, глядишь, мир покачается-покачается, да и раздумает рушиться.

Владимир Шаров «Будьте как дети» «Вагриус», Москва

Шаровская фантасмагория, кто бы мог подумать, имеет хорошие шансы внедриться в массовое сознание: едва выйдя из печати, роман моментально обосновался в шорт-листе «Большой книги» и Букера, а в начале сентября на Московской международной книжной ярмарке его назвали «Книгой года» в номинации «Проза»; похоже, еще немного – и шаровскую бороду станут показывать в программе «Время», а «Репетиции» и «След в след» переиздадут за госсчет.

Роман написан от «я», достаточно колоритного «я» – этнографа и эпилептика, однажды ставшего смотрителем училищ в Ульяновской области, то есть тем же, кем за сто лет до него был отец Ленина, – но рассказчик тут не центральный персонаж. Если поверить Шарову на слово (делать этого не следует), то за главную героиню можно принять крестную рассказчика, юродивую Дусю, чья психосоматика деформирована прошедшейся по ней историей ХХ века и которая под старость из лучших побуждений фактически становится убийцей маленькой девочки – просто потому, что ей кажется, что та должна умереть пораньше, невинной.

Житие этой сомнительной святой дублируется множеством других – так или иначе рифмующихся: умирающего и обратившегося к метафизике Ленина, апостола Павла северного народа энцы Евлампия Перегудова, затевающего крестный ход на Москву Дусиного брата – все эти как-бы-святые, благодетели малых сих, сами впадают в детство, и в силу перенесенного страдания сподобляются благодати.