Нулевой цикл - [23]

Члены совета настороженно поглядывали на листки бумаги, веером развернувшиеся в руке Аси. Тут сидели люди, потрясти которых фактом жизни и смерти было не так-то просто. И возраст, и профессия научили их не отдаваться во власть эмоций. Они прежде верили своему опыту, сверяли все новое со своими укоренившимися убеждениями.

И только Гликин, не скрывая своей заинтересованности, подвинулся вместе со стулом, чтобы лучше видеть Асю. Да Вадим Сергеевич обеспокоенно переглянулся с проректором по научной работе, — все утро они вдвоем просидели над проектом решения совета. Все им казалось предельно ясным. Их убежденность возникла не вдруг, она выпестовывалась годами с того самого дня, как вылупилась на свет эта кощунственная идея пересадки человеческого мозга. Ее, эту идею, неоднократно пережевывали в печати. О ней стало модно судачить на медицинских конференциях. Она часто становилась темой застольных бесед. Но никто, ни один уважающий себя ученый (не говоря уже о медиках!) не осмелился высказаться в пользу подобной пересадки.

Что ж из того, что созрела техническая возможность? Проблема потянула за собой неразрешимые этические трудности. А, да что там говорить! Любой профан в медицине понимал, какими пагубными последствиями чреват столь вольный эксперимент над человеческой личностью.

И вдруг — нате вам! — кандидат медицинских наук, уже известный в городе хирург. Вадим Сергеевич с тревогой вспомнил тот день, когда под его председательством слушалась защита кандидатской диссертации Барботько, Защита прошла блестяще, прямо надо сказать. И он тогда с искренней радостью присоединился к общему мнению: талант!

Талант…

Расхлебывай теперь талантовы выкрутасы.

— Вы еще и рылись в бумагах покойной Софьи Николаевны, подогревая собственное возмущение, заметил ректор. — В скромности вас не упрекнешь. А список, что список… Ваши домыслы, меня лично, не убеждают.

— Хотелось бы знать, — опираясь сухонькими кулачками в стол, профессор Персидский привстал, наклонился в сторону Аси, — чьим мозгом вы столь вольно изволили распорядиться? Если не секрет, разумеется.

— Какие же тут могут быть секреты, — не вставая, пожала плечами Ася, — мы использовали мозг Софьи Николаевны Бельской.

Помедлив, она повторила с вызовом:

— Мозг НАШЕЙ Софьи Николаевны.

И покосилась на Гарвея в бронзовой раме, будто именно от него ожидая самую неприятную реакцию.

Ответ Аси более всего поразил Гликина. Красноречие впервые изменило этому остряку. В его выпуклых почти черных глазах, устремленных на Асю, застыла смесь ужаса и восторга.

Профессор Персидский обессиленно плюхнулся на стул, пожаловался сидевшей напротив него Кетовой:

— Для моего сердца это слишком…

Старик кривил душой, он до сих пор принимал участие в лыжных кроссах (в группе своего возраста, разумеется).

Выражение гадливости на лице Кетовой заставило похолодеть Асю. Молодая женщина испытала искушение бежать вон из кабинета, отказаться от этой непосильной борьбы, не быть в фокусе устремленных на нее гневных, изумленных, полных презрения глаз.

Ася знала, что ожидает ее на совете, готовилась к самому худшему, но ощущение этого всеобщего, слитого воедино гнева ужаснуло ее. Никто не кричал на нее, никто не бросал ей в лицо обидных и оскорбительных слов. Выступающие терпеливо ждали своей очереди. Речь каждого была краткой, сдержанной, корректной. Но тем весомее оказывались наносимые удары, ибо они были точно рас считанными, бьющими в самое уязвимое место.

Асю обвиняли в осквернении общечеловеческой морали, и это походило на правду. Ее обвиняли в измене основным канонам медицины, и возразить против этого ей было нечего. Никакие словесные оправдания, доводы не помогли бы сейчас Асе Барботько. Границы допустимых экспериментов на человеческом мозгу определились в процессе многовекового развития понятия гуманности. Лучшие умы человечества вновь и вновь восставали против попыток вольничания в святая святых тела человеческого: в обители разума.

А она решилась перешагнуть эти границы. И увлекла за собой таких же увлеченных, как и она, молодых служителей медицины. Она заставила и себя и их поверить, что пришла пора пересмотреть каноны.

И, значит, отступать ей не дано.

Вадим Сергеевич поднял руку, властно требуя тишины. Ждать ему пришлось довольно долго. И даже когда он заговорил, возмущение глухим рокотом еще продолжало перекатываться по кабинету.

— Уважаемая Ася Давыдовна! — произнес ректор, и жесткие предостерегающие нотки в его голосе заставили насторожиться Асю, — вы же отлично понимаете, что все мы не вдруг и не только что восстали против пересадки человеческого мозга. Сколько раз каждый из нас осмысливал и переосмысливал подобную возможность! И не мы одни, здесь сидящие, против. Все человечество решительно не желает создания гомункулусов. Да, да, Ася Давыдовна, я не оговорился: именно гомункулусов, этого фантастического бреда средневековых алхимиков, — Вадим Сергеевич помолчал, пережидая возникший в кабинете шум.-_ Вы знаете, я никогда не участвовал в диспутах подобного рода, считая их бессмысленной тратой времени. — Он с сочувствием всматривался в лицо Аси. — Теперь я жалею об этом… У меня есть что сказать вам, Ася Давыдовна. Вам и вашим единомышленникам. Уверен — то же самое сказала бы вам и Софья Николаевна, будь она жива. — Ректор помолчал, встряхнул своей гривой седых волос. — Зайди вы ко мне потолковать по душам, возможно, не было бы и сегодняшнего совета. Скажите, Ася Давыдовна, а тело… чье?