Нубийский принц - [57]

Мою улыбку Бу оставил без ответа. Я несколько раз повторил про себя вопрос, перефразируя его и меняя местами слова, пока не решил ограничиться одним словом, чтобы не выдать своего волнения:

— Ирене?

Нубиец не ответил. Он тратил все силы на то, чтобы унять дрожь. Теперь Бу был в моих руках; я знал, что в Клубе места для нубийца не найдется, ни в Нью-Йорке, ни в Париже, ни в Берлине, ни, разумеется, в Барселоне: на то, что Докторша проявит милосердие и согласится дать мятежнику еще один шанс, рассчитывать не приходилось. И все же в моих силах было забрать Бу из комендатуры и спасти от репатриации. Впрочем, его могли не выслать на родину сразу, а посадить в одну из крепостей, которыми изобиловал пейзаж Канарских островов. А из крепости можно убежать. Рассуждая так, я пытался успокоить свою совесть, доказать самому себе, что если нубийца и депортируют, то не по моей вине. Мой приятель из жандармерии несказанно удивился бы, узнав, что его негр не подошел.

— Я сейчас, — предупредил я Бу, но тот по-прежнему хранил молчание, должно быть принимая меня за мстительного мертвеца.

Разыскав жандарма, я попросил его показать остальных. Тот разозлился: “Нечего там смотреть. Уж я-то знаю, что тебе подойдет, а что нет”. Бранясь вполголоса, он все же отвел меня к остальным. Бегло осмотрев потерпевших крушение, я не обнаружил ни одного примечательного экземпляра. Ирене среди них не было.

— Это все?

— Говорю же тебе, все. Если тебя, конечно, не интересуют беременные.

Так я узнал, что Ирене все же была на борту и сумела спастись. Беременным депортация не грозила: они могли рассчитывать на особое внимание спасателей и снисходительность властей. Произведя нехитрые подсчеты, я сообразил, что, на каком бы месяце ни была Ирене, когда поступила в Клуб, та беременность уже давно должна была разрешиться. Значит, это был ребенок Бу. Мне представился редкий случай свести счеты с обоими: сделать так, чтобы нубийца депортировали, а Ирене с младенцем остались в Испании ждать, когда он вновь попытает счастья, и надеяться, что очередная попытка увенчается успехом. Но что стало с тем, первым, ребенком? Она сделала аборт или все-таки родила? И на каком она теперь месяце? Я не стал просить жандарма показать мне беременных. Дефицит любопытства — еще один признак сверхчеловека. Чем меньше знаешь, тем больше можешь вообразить. Бу стоял посреди комнаты, по-прежнему глядя в пустоту. Я сказал ему только:

— Поздравляю. Похоже, ты скоро станешь папой. Это здорово.

Взгляд нубийца был прозрачен и чист; темное пламя, от которого мне прежде становилось не по себе, погасло. Я добавил:

— Желаю удачи.

И вышел из комнаты. Жандарму я сказал:

— Этого негра я точно беру. Редкий экземпляр. В следующем месяце можешь рассчитывать на приличную премию. Это будет мой лучший трофей. Отпусти его. Парень сам меня найдет, он ведь говорит по-испански. Мы уже обо всем договорились.

— Слишком рискованно, — возразил жандарм. — С этим народом никогда не знаешь наверняка. А что, если негр сбежит, а ты скажешь, что его вообще не было?

— Не бери в голову. Никуда этот негр не денется. Просто отпусти его. Открой его камеру. Снаружи никого нет. Бояться нечего. Он в курсе, что нужно делать.

— Ну, как знаешь. Хозяин — барин, — махнул рукой жандарм и побрел освобождать нубийского принца, а я вернулся к своей машине, достал телефон, набрал номер Докторши, не сомневаясь, что ее аппарат отключен, и оставил сообщение:

“С меня хватит. Пора выходить из игры. Я больше не буду никого спасать”.

Мне вспомнились слова Заратустры: “Я научился летать и больше не нуждаюсь в том, чтобы меня подталкивали”. Разумеется, это была ложь, но такая ложь способна немного утешить того, кто действительно нуждается в утешении. Порывшись в бардачке, я отыскал кассету, которую записал той ночью в родительской спальне. Настало время поддаться искушению и послушать ее. На стороне А запечатлелась только гулкая тишина: ни слова, ни вздоха, ни единого намека на послание из потусторонних глубин. Зато на стороне Б глухой призрачный голос отчетливо произнес слово из трех слогов, слегка отделив их друг от друга и растянув последнюю “а”. Слово звучало по-арабски: Амайя или что-то в этом роде. Возможно, речь шла о знаменитой танцовщице фламенко, но восставать из чистилища только для того, чтобы произнести имя артистки, было не в стиле моего папаши. Наверное, старик хотел сказать “папайя”, хотя при жизни я не замечал у него особой любви к соку из этого плода. Или намекал, что загробный мир — арена бесконечной баталии, а вовсе не долина покоя, в которой забываются тревоги и горести жизни. С другой стороны, нельзя было исключать, что отец произнес “у моря”, чтобы живые могли представить местность, в которой теперь обреталась его душа. При желании на пленке можно было расслышать не отдельное слово, а обрывок фразы, что-то вроде “а надо ли”. За этим мог скрываться остроумный афоризм, глубокомысленная сентенция, вечная мудрость. Но все мои сомнения разрешились, когда я послушал запись еще раз и явственно различил слово “каналья”. Все оказалось так просто, что я даже устыдился своих изысканных версий. Наверное, мне надо было содрогнуться от ужаса, но губы сами собой растянулись в широкой улыбке. Ну да, каналья, ничего не поделаешь. Я поднял глаза к небу, мокрому и серому, словно кто-то с силой выжал на небо огромную грязную губку, перевел взгляд на свое отражение в зеркале заднего вида и глумливо, с расстановкой, произнес: “Мойсес Фруассар Кальдерон, Ла-Флорида, 15-Б, каналья”. Надо бы заказать визитки с такой надписью.