<НРЗБ> - [45]

– Может, за папиросами вышел? Занесите, оставьте или я передам, – говорит соседка, выслушав лепет девушки по поводу возврата редкой книги, и пропускает гостью вперед, то есть назад. Далее – по второму кругу, как дубль кошмара под утро, когда, казалось бы, худшее позади, и склизкие чудища сбились со следа – ан нет: пропахший кошками подъезд, пять лестничных маршей, поворот ключа в замке и…

Спрашивается в задаче: дойдет ли в свете случившегося девушка мальчикового сложения до места, оговоренного в условиях задачи, – пункта В?

Исходя из горького опыта последующего тридцатилетия и необъяснимой, но повальной склонности человека к смерти, ответ представляется однозначным и может быть сформулирован с апостольской прямотой – никак.

Между тем, в пункте В продолжается нервное, но сосредоточенное ожидание, которому метафизически суждено длиться n – 20 лет + 83 дня + 83 дня, где n – переменная составляющая моего земного возраста (долой 20 лет и 83 дня со дня моего рождения до встречи с Аней плюс 83 дня день в день со времени Аниной смерти, пока я по неведению числил ее в живых). Но тогда, давным-давно, внимание влюбленного на мгновение развлечено завыванием «скорой помощи», и он равнодушно провожает взглядом карету с красным крестом, пересекшую трамвайные пути и ринувшуюся в сторону, противоположную той, откуда молодой человек пришел на свидание.

И ведь дело сделано моими же собственными руками! Лампочку ввернуть не умею – и не берусь, а здесь напортачил, как спившийся монтер.

Природа наделила меня памятью и наблюдательностью исключительными, но избирательными: пустячные разговоры четвертьвековой давности могу разыграть по ролям слово в слово – с сопутствующими им телодвижениями и мимикой, а новую скатерть на обеденном столе у себя в квартире, к жениному огорчению, не замечаю.

Шел на убыль апрельский вечер. Стоя у окна, потому что в комнате стемнело, а света по рассеянности не включали, Чиграшов в домашней вислой кофте на деревянных пуговицах щурился в машинописную страницу, а я ерзал и нервничал на стуле в углу, ожидая суда над своим новым стихотворением, которое мочи нет как нравилось мне. (Я и по сей день по традиции заканчиваю им выступления. Правда, в чиграшовской редакции.) Чиграшов взял за обыкновение довольно болезненно поддразнивать наше с Никитой элегическое нытье, вряд ли догадываясь, что адресат воздыханий у обоих лириков один и тот же. По сей день у меня где-то на дне архива хранится автограф моего стишка, где напротив строки «Будь мне, пожалуйста, сестрой» карандаш Чиграшова вывел ямбом же: «А лучше – бунинской кузиной». Но на этот раз я был доволен написанным и, потупясь, предвкушал похвалы:

Когда в два ночи жизнь назад на Юге

Проснёшься, а родители ушли,

И с танцплощадки звуки буги-вуги

Враз отрывают койку от земли,

И танго в знойном небе Аргентины

Не помещается и входит в дверь…

И всё это, любимая, поверь, –

Поэзии моей первопричина.

– Ишь, как вы расписались славно, Лева. Весна, что ли, в крови играет? Аж завидно. А я последнее время, когда доживаю до новой листвы, испытываю неловкость: зачем Он, – жест большим пальцем в потолок, – тратится на меня, если я уже не в состоянии оценить всего этого в полной мере? Очень даже ничего, Лева, но последние строки – из рук вон.

– Почему? Объясните.

– Да что тут объяснять? – он вдруг с места в карьер вспылил. – Вы ведь по существу попрошайничаете, только с кокетливой ужимкой, привлекаете к себе внимание, напрашиваетесь на зависимость, наконец! Так ли уж любимой неймется докопаться до первопричин вашей лирики? Не важничайте, Лева: всем, кроме вас самого, начхать с высокой колокольни на поэзию вообще, на нашу с вами в частности. Не хватайте прохожих за рукава, не посвящайте их в секреты ремесла, у каждого собственных забот полон рот. Поэзия – довольно небольшое дело. Мой вам совет, приучите себя хорошенько к мысли, что единственный человек, кому ваша лирика по-настоящему нужна и интересна, – вы сами и есть. Иначе не миновать вам ходить в обиженных. И еще: представьте себе вещи в самом мрачном свете, я имею в виду способность публики проникаться поэзией. Так вот, в действительности все обстоит гораздо хуже – и в этом нет большой беды, наоборот: меньше жалких иллюзий – меньше жалкой нервотрепки и разочарований. Извините за азбучные истины, но азбука – на то и азбука, что без нее не обойтись.

– Презрение к публике кажется мне не азбучной истиной, а банальностью, даже штампом, – осмелился я возразить, рассерженный на Чиграшова за недооценку моего опуса.

– Почему презрение, откуда презрение? – взвился он пуще прежнего. – Презирать – тоже знак внимания, тоже реверанс, только с вызовом. Не надо брать публику в расчет вовсе. Единственный интерес к моим писаниям, который я приемлю, приветствую и на который, слаб человек, уповаю, – чтение через плечо пишущего, фигурально выражаясь. Все остальное – «кушать подано»; но стихи в сервировке не нуждаются… Экая важность: «Моих стихов первопричина», – проблеял он нарочито противным голосом на мотив «Куда, куда вы удалились?». – Как хотите, Лева, а концовка – хуже некуда.