"Ну, — говорил целовальник, — уж и в пропой!"
Тут дяденька от обиды такой весь зеленый сделался и потребовал сразу "монастырский", то есть уж самый превосходительный стакан…
Ну, и пошло!..
Только поддает, только поддает, и такой форс в нем проявился, что даже на удивление.
"У меня, — говорит, — работы навалено! У меня всегда без остановки! У меня на двадцати станах идет!"
Истинно глазам моим не верю! А дяденька только покрикивал:
"Д-давай!.. Полно зубы-то полоскать! Расстройка!.."
Под конец того инструменты эти он опять же в прежнее место препроводил и очень вином нагрузился: сидит на лавке, еле держится и все бормочет:
"Я гр-рю, васскор-родие, на двац-пять цалковых в сутки…
Я гр-рю, васскор-родие… может, по всей империи…"
Тут целовальник видит — время позднее, говорит:
"Голубь! Время, запираю".
Взял его под мышки и потащил к двери.
"Я пер-рвый мастер?.."
"Ты-ы! — говорит целовальник. — Кто ж у нас первый-то?..
Ты и есть!.."
"Масей!.. — это хозяин-то наш ему, — признайся по совести, доказал я тебе свое могущество?.."
"Ты, Игнатыч, — отвечал ему на это целовальник, — так меня ноне уничтожил, так сконфузил… То есть истинно победил своим богатством! Я думал, ты бедный, а ты поди-кось!"
"Я-а-а!.."
"Да уж ты-ы-ы!.."
И оставил нас целовальник на крыльце; дождик шел, и темно было…
"Ребятушки! Видели, как я его победил?.."
"Видели", — говорим.
Не могли мы его тащить с собой, повалился он на улице и тут же заснул…
Стали мы ему в трезвый час говорить:
"Дяденька! Что же это вы себя роняете? Перед богом божились, так хорошо выговаривали, а заместо того еще хуже?"
"Ребятушки, — говорит, — знаете, что я вам скажу?"
"Я знаю!" — заговорил Ерш…
"Нет, тебе этого не узнать!.. А вот что я скажу: кажется мне, сколько я зароков на себя ни клади, никогда мне себя не удержать… Потому радости на своем веку только я и видел, когда в лодыжки играл махоньким еще… Люди добрые в мою пору и хозяйство знают, и семью, и почет получают… Ну, а мне этого в своей избе не сыскать! Нет!.. Окромя лодыжек-то я еще, ребятушки, ни единою радостью не радовался… По этому случаю как малого ребенка можно меня обмануть, лишь бы только единую минуточку предоставить мне по моему желанию… Так-то!.."
Так мы и жили, а бесперечь хозяин себя чрез свое безголовье до того доводил, что непременно он раз двадцать у заказчика в ногах валялся, ругали его, самыми страшными божбами божился, вымаливал еще чуточку и опять же таки через слабость свою домой не доносил… Под конец входил квартальный: "Ты Иван Игнатов?" Ну, тут уж мы все в ноги валимся; тут народу копошится страсть!.. Вымолим кое-как прощение. И уж тут-то работа начина-а-а-ется!.. То есть не то что работой можно это назвать, а истинно ужас какой-то всех в это время обхватывал… Потому хозяин ровно бы сумасшедший бывал тогда… Где-то уж, господь его знает, доставал он инструменты, и так-то ли принимался орудовать ими, что уж нашему брату только в пору глаза вытаращить, не только для себя замечать. И день и ночь, и день и ночь только опилки летят, только молотки постукивают; ни водки в это время, ни даже крохи не брал и уж так-то работал, без разгибу. В этом запале нам в мастерскую нос показать опасно было: "Пр-рочь, кричит, черти! Так промежду ног и суются! Пр-рочь, расшибу!.."
Мы разбежимся обнаковенно… Кто где ежимся…
Кончит работу он беспременно к сроку и все денежки до копеечки пропьет, даже домой не скажется… Дней по крайности пять пропадает…
Так я вздыхал в это время, так я убивался о своей жизни!
Который, думаю, мне теперича год, никакого я мастерства не знаю… Только-только колотушки и треухи в исправности отпускаются… На ласковое слово хозяйское понадеешься, пустое выходит. Где обиды не ждал и не чуял я совсем — втрое тебе ее, безо всякого заправского дела… Что это, думаю, господи?
Хотел я сбежать… Ну, только вскорости история одна случилась, и так обошлось… Однова смотрим мы, что такое, по нашей улице воза едут: с перинами, с сундуками, столы, например, разные накручены, стулья… Все вообче разное имущество… И идут с боков этих возов бабы и всё у встречных спрашивают что-то… Ну, только встречные от них с испугом бегут… Что за удивление? Пошли мы за ворота с Ершом, стали нас бабы спрашивать:
"Где тут, ребятишки, солдатка покойница Караулова жила?"
"Я знаю где!" — говорит Ерш.
"Авдотья Кузьминишна?"
"Знаю! Знаю… Я все знаю! Только вы меня слушайте!.."
"От нее нам в наследство дом есть…"
"Есть!.. Пойдем!.."
Повел он их на пустошь: там кое-где щепки валяются, и печка с трубой вытянулась. Только и сохранено от дому.
"Вот! — говорит Ерш. — Получите!.."
"А дом-то?.. Где же дом-то?.."
"Дом точно что тут был, — отвечал Ерш, — ну, только теперь отыскать его мудрено… хошь я, признаться, словцо одно знаю…"
Между прочим, бабы по этой пустоши заметались как угорелые… Руками машут, бросаются туды, сюды… "Ах-ах-ах, ах-ах-ах… Ах, дома нет! Ах, где дом!.." Тут народу собралось множество, стали все удивляться, где дом: "я, — говорит один, — только поленце; я, — говорит другой, — только щепочек чуть-чуть отсюда взял". А тут целый дом пропал! Стали баб этих жалеть. Бабы те заливались слезами и рассказывали:
