Нож - [160]

И потом вдруг такое унижение.

Оно было нестерпимым. Это как сидеть в самолете во время взлета или посадки, когда узкие ушные и носовые проходы Бьёрна не выдерживали давления и он был уверен, что его голова вот-вот взорвется, и даже почти хотел, чтобы она взорвалась, что угодно, только не эта коварная боль: когда ты думаешь, что хуже быть уже не может, становится еще чуть-чуть больнее. И ты сходишь с ума. Тебе хочется выпрыгнуть из самолета или выстрелить себе в висок. Уравнение с одной переменной – болью, и со смертью как с единственной постоянной освобождающей величиной. Твоя смерть, смерть других. Пребывая в смятении, Бьёрн верил, что свою боль, как разницу давления, можно уравновесить болью других. Болью Харри.

Но он ошибался.

Убить Ракель оказалось легче, чем он думал. Вероятно, потому, что он долго планировал убийство, все физические действия, техническую, так сказать, сторону. Он мысленно раз за разом повторял каждый шаг, так что когда в самом деле оказался на месте и ему предстояло претворить свои планы в жизнь, то у него появилось ощущение, что он по-прежнему производит все действия мысленно и видит ситуацию со стороны. Как и сказал Харри, он пошел по улице Хольменколлвейен, но не к Сёркедалсвейен. Он повернул налево, на Сташунсвейен, потом на Бьёрнвейен и добрался до района Виндерн обходными путями, где прохожие меньше бросаются в глаза. Первую ночь он спал очень хорошо, даже не проснулся, когда Герт, по словам Катрины, начал хныкать в пять утра. И неудивительно, он ведь страшно устал. Во вторую ночь сон его был уже не таким крепким. Но только в понедельник, когда Бьёрн встретил Харри на месте преступления, до него дошло, что он натворил. Увидеть Харри было все равно что увидеть церковь в огне. Бьёрн помнил кадры пожара церкви в Фантофте в 1992 году, когда ее в шесть часов утра в шестой день шестого месяца поджег какой-то сатанист. В катастрофах часто есть своя особая красота, из-за которой от них невозможно оторвать глаз. По мере того как огонь пожирал стены и крышу, возникал скелет церкви, открывая ее настоящую форму и индивидуальность – нагую, истинную. То же самое происходило с Харри в последующие дни после убийства Ракели. И Бьёрн не мог отвести от него взгляда. Харри обнажился до своего исходного «я». Он, Бьёрн, стал пироманом, восхищающимся разрушением, которое сам же и произвел. Он был вынужден смотреть на все это, однако при этом страдал. Он сам сгорал. Знал ли Бьёрн с самого начала, что так будет? Вылил ли он сознательно на себя остатки бензина и приблизился к Харри, чтобы вместе с ним запылать в церковном пожаре? Или же он верил, что Харри и Ракель исчезнут, а он будет преспокойно жить дальше и заботиться о семье, вернет ее себе, снова станет цельной личностью?

А возможно ли это в принципе?

Ну конечно возможно. Ведь церковь в Фантофте отстроили заново. Бьёрн медленно сделал вдох и произнес с дрожью в голосе:

– Ты ведь понимаешь, что все это лишь инсинуации, Харри? Радиостанция и неотрегулированное сиденье – это все, что у тебя есть. Кто угодно мог подсыпать тебе наркотик, а учитывая, что ты бухал по-черному, не исключено, что ты и сам его принял. У тебя нет абсолютно никаких доказательств.

– Уверен? А как насчет супружеской пары, утверждающей, что они за четверть часа до полуночи видели на Хольменколлвейене взрослого мужчину?

Бьёрн помотал головой:

– Они не смогли даже толком описать его. И даже если показать свидетелям мою фотографию, это ничего не даст, потому что у мужчины, которого они видели, были черная борода и роговые очки, да к тому же он хромал.

– Хм… Это хорошо.

– Хорошо?

Харри медленно кивнул:

– Если ты так уверен, что не оставил никаких следов, это просто замечательно.

– Что, черт возьми, ты хочешь сказать?

– Не всем надо знать правду.

Бьёрн уставился на Харри. Вот странно, в его взгляде не было триумфа. Ни тени ненависти к человеку, который убил его любимую. Все, что Бьёрн разглядел в блестящих глазах, – это уязвимость. Наготу. Нечто похожее на сочувствие.

Бьёрн опустил взгляд на пистолет, который держал в руке. Теперь он понял.

Они все узнают. Харри. Катрина. Да, продолжать невозможно. Но если остановиться здесь, если Бьёрн прекратит все прямо сейчас, то другие ничего не узнают. Коллеги. Родные и друзья в Тутене. И что важнее всего, малыш, когда вырастет.

Бьёрн сглотнул.

– Обещаешь?

– Обещаю, – ответил Харри.

Бьёрн кивнул на заднее сиденье:

– Заберешь… заберешь малыша с собой? Это твой сын.

– Он сын твой и Катрины, – сказал Харри. – Да, я в курсе, что я его биологический отец. Но никто другой, не связанный подпиской о неразглашении, этого не знает. И никогда не узнает.

Бьёрн посмотрел вперед.

В Тутене есть красивое местечко, возвышенность, с которой весной в лунную ночь открывается вид на поля, похожие на волнующееся желтое море. Там парни, у которых имелись водительские права, могли сидеть в машинах и целоваться с девушками или коротать время в одиночестве, мечтая о девушках.

– Но если никто этого не знает, то как ты сам выяснил правду? – спросил Бьёрн. Не то чтобы это действительно его интересовало, просто ему хотелось еще на несколько секунд отложить отбытие в мир иной.