Нож - [157]

Рот Бьёрна открылся и снова закрылся.

– Но потом возникла настоящая загвоздка, – продолжал Харри. – Я отыскал карту памяти с записями фотоловушки. Ты понял, что это реальная опасность: твоя личность будет установлена и раскрыта. Помнится, ты еще поинтересовался у меня, сделал ли я копию записи, прежде чем попросил передать тебе физический носитель. Я подумал, ты спрашиваешь, потому что послать запись по Интернету было бы легче. Но ты просто хотел удостовериться, что получил единственный оригинал и таким образом мог испортить или подправить запись, если тебя на ней можно было опознать. Когда ты, к своему облегчению, обнаружил, что качество записи чрезвычайно низкое, то переслал карту памяти эксперту, сам при этом нигде не засветившись и не упомянув своего имени. Сейчас-то понятно, что я должен был задать себе вопрос: почему ты не попросил меня послать карту памяти напрямую Фройнду?

Харри взглянул на пистолет. Как странно Бьёрн держит его: не за рукоятку, а за дуло, как будто это важная улика и он боится уничтожить возможные отпечатки пальцев.

– А у тебя есть… – Голос Бьёрна тоже звучал странно, как у лунатика; он говорил так, словно его рот был набит ватой. – Ты сейчас включил диктофон или что-нибудь в этом роде?

Харри помотал головой.

– Да какая разница, – сказал Хольм и смиренно улыбнулся. – Как… как ты все понял?

– С помощью того, что всегда нас связывало, Бьёрн. С помощью музыки.

– Музыки?

– За секунду до того, как врезаться в трейлер, я включил радио и услышал Хэнка Уильямса и скрипку. По радио должен был звучать хард-рок. Но кто-то настроился на другую станцию. Кто-то чужой пользовался моей машиной. А уже в реке я сообразил, что с сиденьем что-то не так. И только добравшись до загородного дома Бора, понял, что именно. Я заметил это, еще когда в первый раз после смерти Ракели сел в машину, собираясь в бункеры в Норстранне. Еще тогда меня что-то внезапно насторожило. Я даже укусил себя за титановый палец – я так делаю изредка, когда понимаю, что в моей памяти есть нужное, но оно от меня ускользает. Теперь-то я знаю, что дело было в спинке сиденья. Когда я сел в машину, то приподнял ее. Мне случалось отодвигать сиденье назад, когда мы с Ракелью делили машину, но почему мне пришлось регулировать его в машине, которой пользуюсь только я один? И кто из моих знакомых имеет привычку опускать спинку сиденья до почти лежачего положения?

Бьёрн не отвечал. Только этот отстраненный взгляд, как будто он прислушивается к происходящему в его собственной голове.

Бьёрн Хольм смотрел на Харри, на его открывающийся и закрывающийся рот, слышал слова, но смысл их не доходил до него. Подобное ощущение возникает, когда, сильно выпив, смотришь кино или когда находишься под водой. Да, все было по-настоящему, но словно бы проходило через какой-то фильтр, и Бьёрну казалось: все это его не касается. Больше не касается.

Он знал это с того самого момента, как услышал в телефонной трубке голос воскресшего Харри. Понял, что его раскрыли. И испытал облегчение. Да, именно так. Потому что если для Харри пыткой было подозревать, что он убил Ракель, то для Бьёрна все происходящее было сущим адом: ведь он не просто подозревал, а знал наверняка. И он помнил убийство до мельчайших деталей и переживал его заново каждую секунду, безостановочно, как монотонный стук бас-барабана в висок. И от каждого чертова удара в очередной раз испытывал потрясение: «Нет, это не сон, я действительно сделал это! Я сделал то, о чем мечтал, что планировал, что, как я был уверен, приведет в равновесие мир, сошедший с ума. Убил женщину, которую Харри Холе любил больше всех на свете, как сам Харри уничтожил то единственное, что было дорого мне самому».

Разумеется, Бьёрн знал, что Катрина раньше была увлечена Харри, ее влюбленность сразу бросалась в глаза. Да она и сама этого не отрицала, но утверждала, что они с Харри никогда не были близки и даже ни разу не целовались. И Бьёрн верил ей. Почему? В силу собственной наивности? Возможно. Но прежде всего потому, что хотел верить Катрине. В любом случае все это осталось в далеком прошлом, теперь она вместе с Бьёрном. Как он думал.

Когда у него впервые возникли подозрения?

Наверное, в тот момент, когда Бьёрн предложил Катрине пригласить Харри в крестные их сына, а она внезапно отказалась, причем не могла дать этому разумного объяснения, только говорила, что Харри – человек нестабильный, непредсказуемый и она не хочет, чтобы он каким-либо образом участвовал в воспитании Герта. Как будто бы приглашение стать крестным – это не просто жест со стороны родителей по отношению к другу или родственнику. У нее и родственников-то почти не имелось, а Харри был одним из их немногих общих друзей.

Но Харри с Ракелью все-таки пришли на крестины как обычные гости. И Харри вел себя как всегда: стоял в углу, не слишком любезно здоровался с теми, кто подходил к нему, периодически смотрел на часы и на охотно болтающую Ракель и каждые полчаса сигнализировал молодому отцу, что пошел покурить. Подозрения Бьёрна усилило поведение Ракели. Он заметил, как ее буквально передернуло при виде ребенка, услышал дрожь в ее голосе, когда она говорила родителям дежурные слова о том, какое прекрасное чадо они произвели на свет. И в особенности как исказилось болью ее лицо, когда Катрина дала ей подержать сынишку, пока сама занималась другими делами. Он отметил, что Ракель повернулась к Харри спиной, чтобы он не видел ни ее лица, ни лица малыша.