Новый рассвет - [43]

– Сливовый Ручей?

– Так называется ручей, который течет через лес на краю участка и впадает в реку.

– Ранчо Сливовый Ручей? – вслух размышлял Джейк, хмуря брови. – Звучит слишком… – он подыскивал подходящее слово, – по-женски.

Бэннер была разочарована: ей хотелось, чтоб лицо его просияло, чтоб он вместе с ней восхитился названием.

– Да. Но я женщина.

Взгляды их скрестились. Затем Джейк вновь уставился на ее груди. Сейчас они трепетали от возмущения. У Джейка руки чесались добраться до них. Да уж, черт возьми, спорить не приходится, она действительно женщина.

Возбужденный до крайности, он поднял глаза и резко сказал:

– Ранчо твое, называй как хочешь.

– Спасибо за разрешение. – Голос Бэннер сочился медом и сарказмом. Она отодвинула стул и принялась с грохотом собирать посуду.

Джейк тоже поднялся.

– Не думаю, что ковбоям понравится работать на ранчо с таким слащавым названием.

– Ну, я еще не решила.

Она понесла посуду в раковину. С одной тарелки упал нож. Бэннер наклонилась поднять его. Джейк охнул: опять этот обтянутый джинсами зад. Она меня с ума сведет, мелькнуло у него в голове. Он повернулся к двери.

– Ребята скоро приедут. Пора за работу.

– Что ты собираешься делать сегодня?

– Начну строить настоящий загон.

– Я попозже приду посмотреть, как идут дела.

Черт, в таких штанцах, с распущенными волосами – и евнух не выдержит. Не было печали. Да уж, закипит работа. Похотливым парням только и дела будет, что пялить на нее глаза.

– Хорошо, но прежде переоденься. В штанах не приходи.

– Что?

– Что слышала.

– Почему?

– Чтоб мне легче было выполнять наш договор и охранять тебя. Нечего шляться по ранчо с обтянутым задом.

– Шляться!

– Это… это неприлично.

Бэннер с грохотом опустила тарелку на сушилку.

– Неприлично! – в ярости воскликнула она.

Но Джейк уже шагал по двору.

– О Присцилла… милая…

Желание затуманило глаза Даба Эбернези. Лоб покрылся испариной. Редкие седые волосы, каждым из которых он так дорожил, прилипли к влажному черепу. Он торопливо расстегивал жилет. Пиджак Даб сбросил сразу, при входе, как обычно, прежде чем принять из рук мадам стакан ее лучшего виски.

Женщина и виски – эти запретные удовольствия он позволял себе каждые вторник и четверг, днем, а иногда и утром в субботу, если Присцилла была не против, а ему удавалось выкроить свободный часок.

– О-о-о, – стонал Даб. Он освободился от жилета, бросил его на пол, схватил стоявший под рукой на маленьком столике с тремя ножками стакан и залпом осушил его. – Давай, золотко, продолжай.

Присцилла стояла перед ним в корсете, нарядном лифчике, чулках и туфлях на высоком каблуке. Корсет приподнимал груди, стягивал талию, делая ее неправдоподобно тонкой, а бедра широкими. Подвязки поддерживали прозрачные черные чулки, составляющие ошеломляющий контраст со светлой, как слоновая кость, кожей.

Присцилле нравилось разжигать Даба. Его желание, стремление к ней было таким очевидным, таким острым. В постели он становился бесстыдным, распущенным, забывал о морали. Вот почему он нравился ей. Он не стыдился своей чувственности, давным-давно усвоив, что она не имеет ничего общего с любовью. Его не обманешь пустым идеализмом. Люди способны любить только самих себя. Но они могут доставлять друг другу удовольствие. Этим они с Дабом и занимались. Неторопливое раздевание – одна из их игр, одно из развлечений.

Последние несколько лет Даб Эбернези был постоянным клиентом Присциллы, одним из немногих, кого она обслуживала сама. Ни разу они не отменили назначенного свидания. Даб не был эгоистом, он давал насладиться и ей. Кроме того, для Даба в их связи был привкус приключения, риска. Присцилла ценила его дружбу по нескольким причинам, не последнее место в их ряду занимало его положение в обществе.

Эбернези, пламенный поклонник «Райских кущ», был также и уважаемым в Форт-Уэрте дельцом. Он возглавлял совет директоров одного из городских банков, он был главным певчим Первой баптистской церкви, деятельным членом Городского совета.

Он всех обманывал.

И это тоже привлекало Присциллу. Он вел жизнь добропорядочного гражданина, но был циником и развратником в душе. А развращенность столпов общества всегда восхищала Присциллу.

Она медленно подняла руки, вытащила шпильки из волос. Блестящий локон, как будто специально выдрессированный, игриво заструился по груди.

С тех же губ, что по воскресеньям возносили хвалу Господу, кощунственно сорвалось имя Всевышнего. Присцилла по-кошачьи, самодовольно ухмыльнулась. Откинув голову, замотала ею из стороны в сторону. Она знала, что Даб любит смотреть на ее разметавшуюся по обнаженной спине гриву.

– Погладь себя, – срывающимся голосом велел он.

Руки Присциллы легко коснулись шеи, заскользили вниз, все ниже, к грудям, пока ладони не накрыли полные округлости.

– Боже, боже мой, – пыхтел Даб.

Он расстегнул брюки. Набухшая плоть неудержимо рвалась прочь из консервативного, в узкую серую полоску костюма банкира. Присцилла ликовала.

Она сжимала груди в ладонях, поглаживала их круговыми движениями, прикрыв глаза и чувственно покачиваясь. Даб начал задыхаться. Такое неистовое желание заслуживало вознаграждения. Присцилла сняла лифчик.