Новый посол - [61]

Сейчас Владик шел бульваром. Где-то здесь стоит та белолистка с пирамидальной кроной, под которой он встретил Капу и Андрея, а через дорогу лежит камень, у которого он потерял очки... Чижик... Ему стало обидно, до острой боли обидно, как тогда у этой белолистки и у этого камня, что так все случилось... Лучше бы она ушла, Чиженька, ушла навсегда, так, чтобы забыть ее, забыть все, что с нею связано. Но это ведь не очень просто: каждая встреча с братом — это встреча с нею. А потом хлынут семейные праздники — день рождения, годовщина свадьбы, рождение сына, день рождения сына. Где найдешь спасение от этих праздников?

За Кубанью уже занялась заря. Он снял очки и остановился посреди обширного, поросшего бурьяном пустыря. Небо было видно отсюда из края в край, такое блестящее, нетускнеющее, точно напитанное влагой, непросохшее. Он шел бы и шел через этот пустырь и смотрел на небо, если бы не слезы, припоздавшие слезы его детства, которые суждено ему было выплакать в эту ночь, чтобы на всю жизнь высушить глаза, чтобы не проронить потом ни единой слезинки.

И вновь Владик подумал: «Человека ведет вперед и сердце». Была бы Капа рядом, наверно, и он, Владь, взвил бы в небо своих коней. Вот говорят: путеводная звезда, Венера, Орион, быть может, Вега... Кстати, на Кубани Вега особенно приметна на исходе лета, осенью, ярко-синяя, негасимо молодая. В такую пору Вега с тобой, твоя подруга, твоя хранительница. Человеку, вступающему в жизнь, его грядущее бытие может показаться ненастной степью, и какое счастье, когда с тобой звезда... Твоя любовь, как всесильная Вега, с нею ничего не страшно...

5

Только под утро он добрался до дальней окраины, где в турлучном домике над Урупом жила его тетка. Он постучал в оконце, врезанное в заднюю стену дома, и долго ждал, когда к стеклу припадет, сплющившись, большой и добрый нос тети Нюси, обильно присыпанный розоватой пудрой. Но в этот раз тетка отозвалась на стук с дальних грядок огорода, лежащего позади ее домика, — встав до света, она поливала там помидоры.

— Владенька, да, никак, это ты?.. Господи, чего же стою, старая? Да заходи в хату, родной мой, ненаглядный... У меня, кстати, ряженка, какую ты любишь, с красной корочкой...

Он плохо помнит отца, но в том немногом, что сберегла память, отец рисовался ему чем-то очень похожим на тетку — такой же хлопотливый.

— Ну заходи, родной, заходи... дай я на тебя погляжу... Значит, токарь... рабочий класс, значит? А я тебе и светелку оборудовала, все честь честью... как взрослому человеку... начинай, хозяйнуй!..

— Вот отосплюсь, тетя Нюся... тогда... — улыбнулся он.

— Как знаешь, как знаешь... — У нее была хорошая присказка, чем-то очень похожая на нее, на ее добрую натуру: «Как знаешь...» В этой присказке было милое радушие и уважение к человеку, к его уму, совести. «Как знаешь...»

Он спал, а она тихо ходила по хате, останавливаясь, радостно вздыхая, прислушиваясь к ровному дыханию Владика. Вдова, бездетная душа, тетя Нюся пришла сюда после войны с родной Полтавщины, отыскивая по следу двух своих осиротевших племянников, и поставила эту хату на круче, над Урупом. Изредка, «набегами», бывала она в авиагородке у племянников, баловала их ряженкой, запеченной в своей нехитрой, наскоро сложенной русской печи, тешила себя мыслью, что младший из братьев переберется к ней, соорудит семью, даст жизнь тете Нюсе и ее дому, который как перст торчал на круче, обдуваемый приречными ветрами. А пока ждала и с робкой неприязнью смотрела на небо. Где-то в глухой его утробе, как майский гром, робко гудящий и все-таки грозный, возникал гул самолета. И с немой скорбью тетя Нюся отнимала глаза от неба и смотрела на землю, такую же, как небо, жесткую и обескровленную: на круче земля плохо удерживала влагу. Что-то невесело-бедовое чудилось ей в этом гуле. И она ниже сгибалась над землей, будто ею хотела защититься от неба, только ею. Андрей был для нее этим небом, которого она страшилась и не понимала, Владик — землей, он был ей ближе... Все лучшее, что она ждала от жизни, она связывала с ним, с его приходом в ее дом... И вот он пришел.

Он спал до полудня, а потом они сидели с ним во дворе за столом, и она угощала его яичницей с помидорами. Молодая яблонька над его головой давала мало тени, но Владик не замечал этого. Он ел яичницу и запивал ее холодным, из погреба, молоком.

— Вот куплю комбинезон, пару кирзовых сапог да кепочку — чем не рабочий, тетя Нюся?.. — глядел он веселыми глазами на тетку.

— Как знаешь, Владенька, как знаешь... — говорила она, совсем охмелевшая от счастья.

А наутро тетя Нюся впервые проводила Владика на завод. Она подняла его на заре и, пока тот мылся, накрыла стол. Потом он пришел на кухню, где на маленьком столике, край которого был укрыт рушником, стояла глиняная миска, полная холодных вареников со сливами — Владик любил вареники. Он ел, ел много, с аппетитом, как должен есть рабочий человек, отправляющийся на завод, а она сидела поодаль и смотрела на него — ей было приятно.

А когда он взял кепку и собрался идти, она вынесла из погреба дыню-камовку. Он с ужасом шарахнулся в сторону: