Оттого-то меня нисколько не задевало, что нас не пускают в валютные кабаки, — я не видел в них ни малейшего признака величия. А вот у Генки не было худших врагов, чем швейцары, — приходилось его и оттаскивать, и брать на поруки, выдавая себя за комсорга… Кончилось тем, что Генка выучился рокотать по-американски и начал одеваться у фарцовщиков, дабы изображать “штатника”. А потом женился на черненькой, как галчонок, болгарке по имени Огняна и через Югославию действительно рванул в Штаты и там, под сенью статуи Свободы, окончательно растаял без следа.
А мог бы теперь тоже свободно полюбоваться, с какой пошлой роскошью обставились нынешние предводители команчей — бронзы, мраморы, картины, все с большой умелостью и без всякого ума: в этом и заключается солидность. Люди в черном остановили меня только у входа в конференц-зал — мрачные, а не вальяжные, в отличие от былых привратников: теперь им, видно, и впрямь приходилось что-то отрабатывать. Данилевский, однако, сдержал свое дворянское слово — я был внесен в список приглашенных, и мне даже было выделено место в первом ряду газетчиков и газетчиц. Только здесь я наконец узнал, что проживаю в СЗФО, а в президиуме узнал незабвенные партийные физиономии над унылыми типовыми галстуками: “Не влезай — убьет. Скукой”. Только Данилевский, пленительно небритый, поигрывая трубкой, сидел с краешку в мягкой кожаной куртке, приводившей на память слово “сафьян”.
Федеральный бюджет, региональный бюджет, консолидированный бюджет. В первом чтении, во втором чтении, в сто семнадцатом чтении. Указ сто семнадцать бис от четырнадцатого июля. Указ двести двадцать семь от тридцать седьмого мая. Указ две тысячи двести сорок восемь с половиной от советского информбюро.
Нейтрализация скукой — это оружие массового поражения нехорошо тем, что подъявший его обречен доживать в пустыне. Но Данилевского от этой радиации защищали сафьяновый переплет и барственная усмешка. А когда он наконец заговорил своим прославленным голосом, наполненным эротической хрипотцой, то и поза его из барственной сделалась напористой. Навалившись локтями на стол, он пророчествовал, что прежняя элита продала страну и стране теперь необходима новая элита, всем обязанная государству, а не собственной удаче, подобная задача стояла и перед Сталиным — заменить пассионариев послушными винтиками, которые бы не имели интересов за пределами службы, но это была утопия — винтики предают первыми, верность сюзерену хранят лишь аристократы, необходима преемственность по отношению к советской аристократии, ибо царская знать частью сгнила еще до революции, а частью была истреблена, возрождена может быть только аристократия советского образца, вознесшаяся к власти из низов, из глубинки…
Данилевский полностью проглотил мою наживку и очистил ее от иронических еврейских штучек до полной гибели всерьез. Богатыри, не вы. И барственность стекла с него, как прошлогодний снег. А что? Нашел дело — бросил кривлянье, это многих славных путь. Мишель Терлецкий не нашел ничего крупнее себя — вот и отдал жизнь вывертам. И все равно это лучше, чем отдать ее скепсису, свистящему, как воздух из проколотого шарика.
Команчи из глубинки внимали своему предводителю как зачарованные, однако на бюстах нынешней знати не дрогнул ни единый галстук. Мне показалось, Данилевский как-то меня распознал, потому что, утомленно выдвигаясь из-за стола, бросил на меня некий приглашающий взгляд. Как все великие полководцы, он был наполеоновского роста. Я шагнул к нему и даже успел поздороваться, уже понимая, что его не смутит наша разница в росте, однако задать вопрос про его дядю Гришу не успел — страшный толчок в спину едва не сбил меня с ног. Обретя равновесие, я оглянулся и увидел, что отпихнувший меня молодой человек из Медвежьегорска припадает локтем к плечу Данилевского, а его кореш фоткает их, словно двух своих дружбанов.
Уже стояла прочная зима, пробившись сквозь череду оттепелей, а в тот сумасшедший день, вернее, день, предшествующий той сумасшедшей ночи, снег валил с утра — каждая снежинка в отдельности невесомая, будто мгновение, а все вместе неподъемные, словно жизнь: в каком-то супермаркете рухнула кровля, погибло семнадцать человек. В неверном свете витрин я пробирался к дому сквозь сугробы, и вдруг кто-то сверху бросил в меня снежком. Я поднял снисходительный взгляд на озорника и увидел, что с крыши шестого этажа на фоне черного неба надо мной навис огромный снеговой козырек. Я сделал несколько шагов и услышал за спиной глухой удар, от которого содрогнулась земля. Там, где я был мгновение назад, высился метровый сугроб, рассеченный ледяными торосами. Значит, теперь и я могу получить статус беженца, только и подумал я.
Я уже предвкушал уединенный вечер дома — вдвоем с Викой: жена с заметным облегчением отправилась навестить запорожскую родню. Но еще с улицы я углядел свет на нашем втором этаже и вместе с радостью почувствовал легкое разочарование — супруга обещала быть только завтра к вечеру... И тут вдруг меня снова пронзило, что ВикаНИКОГДАне узнает, как неотступно я о ней думаю, только о ней, и ни о чем больше. И я вновь ощутил такое бессильное отчаяние, что едва не завыл.
