Новый мир, 2009 № 09 - [37]

Волохова на несколько дней приезжает в Петербург, они встречаются с Блоком, вместе смотрят выставку Борисова-Мусатова. Наталья Николаевна делает знаменательную надпись на экземпляре “Нечаянной радости”. Вслед за напечатанным блоковским текстом: “Посвящаю / эти стихи / ТЕБЕ / высокая женщина в черном / с глазами крылатыми / и влюбленными / в огни и мглу / моего снежного города” — она вписывает от руки: “Радостно принимаю эту необычайную книгу, радостно и со страхом — так много в ней красоты, пророчества, смерти. Жду подвига. Наталия. 908 г. — 27/II”.

О каком подвиге речь? Уж не об отказе ли от чисто любовных устремлений во имя некоей высшей цели? Как Блок хочет от женщины чего-то заведомо невозможного, так и она отвечает ему условно-поэтической формулой. Вспоминаются финальные строки стихотворения, написанного в минувшем октябре и входящего в “волоховский” по биографической

основе цикл “Заклятие огнем и мраком”:

И у светлого дома, тревожно,

Я остался вдвоем с темнотой.

Невозможное было возможно,

Но возможное — было мечтой.

О чем мечта? О полноте взаимной привязанности, независимой от житейского статуса отношений (супруги, любовники, друзья), от наличия или отсутствия телесной близости. Но это уже есть у Блока — при всей шаткости его семейной жизни.

Потом Волохова, Веригина и еще несколько актеров едут в Москву, куда устремляется и Блок, намереваясь решительно объясниться с Натальей Николаевной. Скорее отчаянный жест, чем “подвиг”.

Что за разговор у них происходит?

Сразу после него в записной книжке появляется черновой вариант стихотворения, завершающийся вопросительной фразой: “Как разрешилось это чудо / Весенним ливнем бурных слез?” Но чуда, по-видимому, не случилось. Через два года это стихотворение (“Я помню длительные муки…”) приобретет иное завершение:

И ничего не разрешилось

Весенним ливнем бурных слез.

Под стихами будет стоять: “4 марта 1908”. Дата не написания, а переживания, родившего стихи.

Этой весной Блок и Любовь Дмитриевна, находясь вдали друг от друга, подвергают свои отношения самому решительному испытанию. Обернется ли разлука разрывом?

Любовь Дмитриевна играет Коломбину в “Балаганчике”, Клитемнестру в “Электре” Гофмансталя, Натали Ховинд в пьесе Гамсуна “У царских врат”. Летом у нее появятся еще несколько ролей, второстепенных.

Есть ли у нее подлинный артистический талант? Тут мнения расходятся. Веригина в своих воспоминаниях весьма похвально отзывается о ее Клитемнестре, но, может быть, это по дружбе и по доброте. Судя по письмам Любови Дмитриевны с гастролей, она своей актерской работе предана, но ощущения истинной гармонии в этих письмах как-то не улавливается. Может быть, театр Мейерхольда с его условностью и гротескностью не давал ей возможности полностью раскрыться…

Любовь Дмитриевна то испытывает на расстоянии нежность к мужу, то отдается соблазнам “богемской” (ее слово) жизни. Пишет: “С Давидовским я затеяла легкий флирт, без этого невозможно: чтобы выносить всю эту безумную работу, все взвинчивают себя…” Она искренне считает: чтобы стать настоящей актрисой, “нельзя знать преград”. Шагнув еще дальше в “безалаберности”, она пишет Блоку из Херсона двадцать девятого марта:

“Я не считаю больше себя даже вправе быть с тобой связанной во внешнем, я очень компрометирую себя. Как только будет можно, буду называться в афишах Менделеевой”.

Ей уже стыдно получать от мужа денежные переводы, она намеревается в мае приехать в Петербург, чтобы “устроить внешнее”. То есть — разъехаться.

Она честна и откровенна, но не считает возможным опускаться до подробного рассказа о своих “похождениях” (опять ее слово). Подробности Блока не интересуют, но ясность ему необходима. “Мне нужно знать, — полюбила ли ты другого или только влюбилась в него?” — спрашивает он в письме от четвертого апреля. И в тот же день, получив письмо от жены, пишет снова: “Помни о том, что, во-первых, я считаю пошлостью разговоры о правах и обязанностях и считаю тебя свободной. Во-вторых, ненавижу человека, с которым ты теперь”.

Ситуация была бы безнадежной, если хотя бы один из супругов обнаружил малейшую душевную низость или своекорыстие. А тут оба непритворно самоотверженны. Каждый готов отказаться от своих прав на другого, продолжая его, другого, любить. Признание Блока в ненависти к сопернику тоже дорогого стоит: ревность — знак неравнодушия. То место, которое в его душе занимает жена, ни Волохова, ни кто-либо еще занять не может.

Стоит ли нам теперь сокрушаться по поводу “ломки нормальных семейных отношений”, как это делает в своей книге Вл. Орлов? А может быть, лучше подумать о том, что в любой “ненормальной” любовной ситуации существует возможность достойного поведения?

Восьмого апреля Любовь Дмитриевна приезжает ненадолго в Петербург, а двенадцатого уже отправляется в Киев. Что сказали она и Блок друг другу при встрече — неведомо. Но по дальнейшей переписке можно заключить, что Блок по-мужски твердо берет на себя решение — за двоих — во что бы то ни стало сохранить брак.

В ответ на свою нетерпеливую депешу от четырнадцатого апреля: “Телеграфируй как доехала” — Блок получает весточку: “Доехала отлично письмо отправила люблю тебя Люба”.