Долго шептался с кем-то, лежавшим на кровати в углу. Про лагерь, про каникулы. Про море и гладкие зелёные камушки на берегу, которые на самом деле осколки бутылок. Про девочек — какие тут водятся: красивые, вредные, хорошие. Про жизнь, одним словом.
Имён друг у дружки не спросили.
Может быть, потому и не спросили, что понимали: так — лучше. Так — будто знают друг дружку давным-давно. Ближе, чем можно узнать простым называнием имён. Ночь-то особенная…
Вкус того ночного разговора до сих пор щекочет сердце, стоит лишь вспомнить: жуки, флаг, предвкушение моря, которое в летней бессоннице ворочается неподалёку на лунной гальке... Мир лёгок и летуч. Слова ложатся уютно в бархат сумрака.
— Ты волн боишься?
— Нет.
— И я нет. Я, правда, дома потренировался немного у бабушки, на пруду.
— На пруду разве волны бывают?
— Я специально делал.
Затихли, только когда вожатый, разбуженный их бубнежом, прикрикнул на них через стенку.
Наутро кровать в углу была пуста, матрас свёрнут: мальчика ещё до подъёма забрали родители.
Часто вспоминал.
Вспомнилось и сейчас, в полуживом такси, везущем его в аэропорт.
Если бы не это обстоятельство — если бы не маячивший впереди перелёт, было бы хорошо. Вообще — хорошо, когда ситуации повторяются. Есть в этом что-то такое... нужное... рождающее иллюзию порядка. Чёрточки на оси координат.
Конечно, таксист — армянин из Баку — говорит совсем о другом. Но интонации похожи. Неторопливы, раздумчивы. Будто и он, как тот мальчик из пионерлагеря, говоря, слышит ночное неспящее море.
— Могу предложить вам сигарету, если вы курите. И я тогда покурю за компанию.
— У меня свои, спасибо.
Виктор нырнул в карман, выудил сигарету из пачки. Закурили.
— Флигель снимаю. Две комнаты на всю семью. Две дочки у меня.
У вас есть дети?
— Нет пока. У нас ипотека...
— Понятно. Тесно, конечно, вчетвером во флигеле. Хозяйка предлагает в дом перебраться. Но, знаете, неловко как-то. Старый человек, старые привычки. Того же возраста, что и мама моя покойная. А мама ещё в Баку умерла, накануне отъезда. Сердечный приступ. Вы представить себе не можете... Мы как раз собирались... Самый разгар погромов...
Прервался на полуслове: на перекрёсток с рёвом вылетел спортивный мотоцикл.
Хлестнув по салону “семёрки” лучом фары, эффектно вильнул и ухнул в переулок. Отвлекшись на мотоцикл, таксист про сердечный приступ досказывать не стал. Заговорил о второй дочке, которая родилась уже здесь, в России, — мол, совсем другая она, на сестру ничуть не похожа.
Но Виктора эта история просмерть перед отъездомпо-настоящему проняла.
“Представить не можете”. А перед ним — будто во вспышке прожектора: посреди баулов наваленных, пустых шкафов с распахнутыми дверцами умирает старуха. Охнула, прижала руку к сердцу, поморщилась как от кислого — и осела бесшумно. Живите уж без меня в чужой стране, в чужом тесном флигеле. Стоят, таращатся. И шкафы — стоят, таращат прямоугольные свои пустые глазницы. И кто-то из отъезжающих — да хоть вот он, сын её, тупо, от растерянности, думает: “Как не вовремя”.
Не вовремя... это самое гадкое, да — “не вовремя”.
Виктор поёжился: вот ведь только что, в лифте, думал об этом — о том, как отвратителен внезапный конец. Садится в такси — и незнакомый человек рассказывает ему о том же...
Может — знак? Ясно — какой...
Сдать билет... Пусть Боря сам вернётся. “Витенька, братик, привези, пожалуйста. Представляешь, на столе оставил. Там талисман мой и все мои деньги. Выручи, Вить”.
Чёрт! Талисман! Зачем только согласился? Не согласился бы — возможно, ещё удалось бы Борьку остановить.
Докурили, вытолкали окурки в щёлочки окошек. Таксист протянул ему упаковку жвачки. Виктор отказался.
— Младшая совсем русской барышней растёт. Гэкает по-вашему. Мы даже подшучиваем, бывает, над ней. Гаяне её зовут. “Гхаяне, — мы ей говорим. — Тю, Гхаяне”.
Выехали на Комбайностроительную — чёрную и глухую, широко развесившую простыни своих бетонных заборов.
— Не опаздываем? — кивнул таксист в набегающую с правого бока пустоту перекрёстка.
Виктор всмотрелся в циферблат часов.
— Не должны.
— Отлично, — и “семёрка” побежала дальше по кольцу. — Можно было на повороте срезать, но там дорога плохая.
Виктор кивнул.
Не вовремя... не вовремя...
Человек, у которого так не вовремя, на полуслове, споткнувшись о развалившуюся страну, закончилась нормальная жизнь, везёт его в аэропорт.
— Сегодня клиентов много было?
— Вы первый. Я недавно выехал.
— Да? Вы вообще везучий?
— Что, извините?
— Так, ничего... сморозил... о своём задумался...
На входе — вялый досмотр. Часы, зажигалку, монеты высыпал на пластмассовый поднос. Менты сонные. Последние часы до смены. Хмурый служивый народец. Форма и погоны всегда на каких-то нарочито посторонних людях. Из параллельного тёмного мира, от которого и самому-то лучше держаться подальше. Никогда не было у него приятелей из числа служивых. Среди каких-нибудь морских капитанов хотя бы.
Строго, в спину:
— Мужчина, часы забыли!
Вернулся, забрал с подноса часы, зажигалку, монеты высыпал в карман куртки. Окликнувший его мент стоял, лихо покручивая на пальце ключ от наручников.
Отходя от поста, Виктор обвёл их взглядом. Каждый смотрелся дембелем: одновременно строг и расхлябан. Привычное для них сочетание. Особенно в таких местах, как аэропорт, где от штатских гавриков в глазах рябит. В любой момент — был бы повод — дадут почувствовать себя салагой на первой вечерней поверке.
