В его представлении то была я.
Была, как суровая нитка, сурова.
Полезная, как на деревне корова.
Открытая, как рыбакам полынья.
Под снегом был лед, я спешила на встречу,
скользя, чуть не падая, — то была я.
Стояли спина и понурые плечи.
Старались и звезды, и ветер, и вечер.
Белела луна, как в воде простыня.
Я шла переулком, скользя и ругая
и ветер, и вечер, и звезды с луной.
К нему подходила не я, а другая —
случайная, чаемая, дорогая.
Мне кажется, он не встречался со мной.
* *
*
не виновать виноватого
не набивай его ватою
не делай из него чучело
за неимением лучшего —
прими его такого хорошего
всеми на свете брошенного
не надо виноватого виноватить
а то его потом не отвадить
он появится в страшных снах
притчей будет у всех на устах
выпусти его из виду
и прости ему обиду
Мох
Хвойный воздух, мягкий мох.
До реки — рукой подать.
Хорошо придумал Бог,
чтобы это все создать.
Солнце прячется пока.
Дождик мелко моросит.
Улетучилась тоска.
В небе радуга висит.
Мягкий мох, премудрый Бог.
Щелыковский чуткий лес.
Сорвала в траве цветок,
на него жучок залез.
Перед Пасхой
Кулич румяный, с корочкой.
А день отчасти облачный,
а день отчасти солнечный —
сужу по небесам.
Гуляют дети с мамами,
послушные, упрямые,
носы в шарфы упрятали.
Малыш кричит: “Я сам!”
Мы сами люди разные —
и чистые, и грязные,
спокойные и страстные —
все в очередь — святить.
Кулич несем со свечкою,
ванилью пахнет, вечностью.
А я стою беспечная —
на всех должно хватить.
Воды, благословения,
мольбы, благоговения.
У Божьего творения
забота есть одна —
подольше жить, не мучиться
и радоваться случаю.
Да, Господи, я слушаю.
Пасхальный храм. Весна.
Дятел
По дереву дятел стучал.
Под деревом я стояла.
Во мне стояла печаль.
На небе солнце сияло.
Ползли по пню муравьи.
Приникла я к дереву ухом.
Дятел стучал от любви
к жучкам, червячкам и мухам.
Падал лист сверху вниз.
Вот такой парадиз.
Элегия
Чирикает птица, береза растет —
и травы, и травы, и травы.
Душе постепенно уходят в зачет
утраты, утраты, утраты.
Она оперится, как птица в лесу,
курлычет, зовет, крылышкует,
опомнится ночью в четвертом часу
и вспомнит, как горе шинкуют,
и квасят, и перчат. А горе горчит,
чернит и глаза и одежду.
Из вазы отчаянно роза торчит.
И эхом: ты где же ты где же
Памяти Всеволода Некрасова
Вот Некрасова нету
Поэта нету
Горе этому свету
Свет — тому свету
Пушкиным, Винни Пухом
Стих в горле комом
Пусть земля будет пухом
А небо — домом
Вечер
Ярок свет настольной лампы.
Тускло небо за окном.
Умывает кошка лапы
вместе с белым животом.
День — обычный промежуток
между завтра и вчера.
Говорю я, кроме шуток,
что поужинать пора.
Покормить пора и кошку —
желтый глаз и хвост трубой.
Я уже достала ложку,
лезу за крупой.
Виктор Загоскин боится летать
Гуцко Денис Николаевич родился в 1969 году. Окончил геолого-географический факультет Ростовского государственного университета. Печатался в журналах “Знамя”, “Дружба народов”, “Октябрь” и др. Лауреат премии “Букер — Открытая Россия” (2005 г.). В “Новом мире” печатается впервые.
Прикрутил краны, прислушался.
Люба всё-таки поднялась, возится на кухне. Постоял, осоловело глядя в раковину, облепленную его щетиной, ставшую теперь вместо него небритой. Снова пустил воду — умыть раковину. Поплескал из пригоршни по краям. Раковина стала чистенькой, гладкой. Гладкой стала, белой. Бодрой — не в пример ему.
Пошлёпал себя по щекам. Мягко, будто ребёнка будил: просыпайся.
Никогда не будил ребёнка. Своих нет, чужих не довелось. Интересно, каково это — будить ребёнка? В смысле — испытываешь что-то особенное в этот момент? Или… ничего такого — обычная утренняя механика: вставай, вставай, в садик пора... в школу... к доктору опоздаем...
Да, интересно.
Представил.
Его самого так мама в детстве будила — нежно пошлёпывая по щекам. Всегда трудно просыпался, будильники до сих пор ненавидит люто.
Вода шумной спиралью ввинчивалась в хромированное жерло.
Смотрел на воду. В зеркало старался больше не смотреть, но казалось —оно смотрит. Караулит ответный взгляд.
Через полчаса нужно быть готовым.
Через полчаса в такси и — понесёт-завертит. Вместе с другими, многими и многими, вырванными из нормальной жизни, провалившимися в узкое жерло дороги. Пассажиры — как сбритая щетина…
Смыл последнее пятнышко пены с края раковины.
Пока была на щеках — в ней был смысл. Создавала образ занятого человека: завертелся, некогда побриться. Придавала лицу некоторую брутальность. Немного брутальности в наше время — самое то. К тому же — приятно об неё почесать запястье. Там, где нежное местечко, с тыльной стороны. Любит так — почесать запястье о заросший подбородок.
Да, пассажиры — как сбритая щетина...
Соберись, чёрт возьми! Кисель в голове!
Пока шумит вода, Люба думает, что он ещё бреется. Не заглянет к нему, чтобы подогнать: “Не опоздаешь? Чай наливать?”
Лучше бы кофе. Но от кофе лишняя нервозность — это сейчас ни
к чему.
Настроиться. Сосредоточиться под причмокивающий говорок водопровода.
Зачем-то ему нужно сосредоточиться. Хотя, если подумать — зачем?
Чувствует себя беззащитным. Рассеянным и оттого беззащитным. Будто если он одолеет свою рассеянность — перестанет быть беззащитным.
Будто от него зависит что-то.
Вода, закрученная в спираль. Хоть и крошечный, в раковине, а тоже —
