Но совесть подсказывала Лиде, что она слишком тяжела для ангелов; к тому же ее, как остролист, оплели василиски, и сердце со всех сторон окружено мечами. ХИГО — смерть или совесть?
Лида представляла себе сеть спасительных голосов, ткущуюся над городом, пролетающих по телефонным проводам — от родителей к Валентине Ивановне, от Валентины Ивановны — к Наде, а там, на дне рождения Нади, на который Лида не пошла, она охватит и Сашу — единственного, кто может догадаться о ее местонахождении. Больше никому о плоте она не рассказывала.
Вдруг Лида увидела, что двое поднялись со своего места и стали уходить вглубь парка. Они скрылись за деревьями, но третий оставался стоять на месте. Лида могла предположить, что они разделились: один с одной стороны чащи следит за ее движениями, другой — наблюдает с противоположной, а третий — сторожит мостки. Лида изо всех сил всматривалась в темноту. Если они разделились — кто-то остался без зонта, а дождь между тем барабанил с удвоенной силой. Если же они, махнув на Лиду рукой, совсем ушли — почему остался третий?.. И тут ее осенило: третий не был человеком — это было наполовину снесенное ветром дерево, о котором Лида забыла. Она стала осторожно подводить плот к берегу, озираясь по сторонам, готовая в любую секунду, если заметит чье-то движение за деревьями, отплыть снова на середину озера. Все было тихо. Лида причалила к противоположному берегу, немного помедлила на плоту — и выбралась на сушу… Как только она оказалась на берегу, стали видны просветы между деревьев, а за ними — огоньки деревни, еще не поглощенной городом. Лида устремилась к домам, миновала деревню и очутилась на окраине города. У первого же прохожего спросила время и услышала, что только половина двенадцатого. Дома родители, полагая, что она на дне рождения Нади, тревогу поднять не могли. Под проливным дождем Лида что есть сил помчалась домой.
Утром ее на “скорой” увезли в больницу с крупозным воспалением легких…
Когда Лида открыла глаза в палате, ночные видения растаяли в воздухе. Деревья перестали за нею гоняться, словно гигантские фигуры, огромные качели, ударившись о тормозную доску, замерли, и слово ХИГО растаяло в солнечном свете. По стенам палаты, в которой она лежала, сквозь солнечные пятна бродила узорчатая тень листвы. Лида от слабости не могла обернуться и посмотреть в окно, но, судя по сквозным очертаниям теней, за ним царил зеленый май. В проеме двери неподвижно стояла белая фигура — то ли смерть, то ли совесть. Лида сфокусировала взгляд на белом и поднимала глаза все выше, пока они не остановились на белом пятне лица. Она зажмурилась и снова открыла глаза.
Ксения Васильевна подошла к Лидиной кровати и взяла ее за кисть руки. Лида почувствовала толчки крови в кончиках ее пальцев. Ксения Васильевна следила за стрелкой своих ручных часов. Наконец она положила Лидину руку поверх одеяла и строго произнесла: “Мы спасли тебя…” — “Большое спасибо”, — ответила Лида.
Ковальджи Кирилл Владимирович родился в 1930 году в Южной Бессарабии. Поэт, переводчик, прозаик, критик. Живет в Москве.
Поздравляем Кирилла Ковальджи с семидесятипятилетием.
* *
*
Молодость прошла, но яркий хвост
этой изумительной лисицы
через бездну возраста, как мост,
тянется в моей судьбе и длится.
Молодость струится среди звезд —
хвост уже промчавшейся кометы,
чья орбита — убыль или рост,
временные вечности приметы…
* *
*
отключить телефон
не включать телевизор
не раскрывать газет
не распечатывать писем
не залезать в интернет
в зеркало заглянуть —
познакомиться…
* *
*
в аэропорту “Бен Гурион”
у меня изъяли перочинный ножичек
в самолет надо входить без оружия
а я и есть безоружный
как заключенный
как пленный
между землею и небом
балансирующий без страховки
кроткий агнец
незримого пастыря
Господи, спаси и помилуй!
Окончательный вариант
Я целый год писал одно стихотворенье,
оно мне не давалось. В нем слова
скрипели, изворачивались, лгали,
я мучился и недоумевал,
менялось настроение, погода,
события, открытия и мода,
перемещались знаки зодиака…
Исправленных и вычеркнутых строк
хватило б на поэму, от исходных
набросков не осталось и следа,
и вот в конце концов стихотворенье
предстало окончательным и ясным:
я как от наважденья от него
отделался…
Я разлюбил тебя.
Дорогие зрители
Я писал эту драму для вас,
для вас, незнакомые зрители,
для ваших голодных глаз,
чтобы правду мою увидели;
я писал, говорю, эту драму,
нет, я играл эту драму,
нет, я жил эту драму,
но перед самой оглаской
угадал, что должна была
она увенчаться тяжелой развязкой —
не финал, а плохие дела:
предстояло кому-нибудь удавиться,
или утопиться,
или кому-то броситься
с пятого этажа.
Извините, я убедился на собственной шкуре,
что победы не стоят потерь,
что любовь не стоит смертей,
что искусство не стоит
человеческих жертв.
Стало скучно? — идите домой,
как-нибудь проживу без оваций,
без вас, дорогие зрители,
крови чужой любители.
dir/
* *
