В легкомыслии певца…
Ноту взял, и раскачали
Звуки песню до конца.
Гамбург, февраль 2003.
Памяти Олега Битова
Когда стоял в церквбе у брата,
Решая, как тут быть с букетом,
Душа вскипала виновато,
И годы поглощала Лета,
Я хоронил его ботинки,
Я хорошо запомнил оба.
Теперь на слеповатом снимке
Есть тень и свет, но нету гроба.
Нос выделился по-немецки,
Так удивительно спокоен
Стал рот. Я понял наконец-то,
Что ты иначе был устроен.
Ботинок был чуть-чуть помятый,
Светился лоб свечою мертвой,
Когда переплетался в даты
Твой век, где был ты только жертвой.
За упокой слепые пели,
На ощупь считывая слово…
Ты первым достигаешь цели,
Чтоб встретить папу с мамой снова.
Памяти Георгия Владимова
Такая нищета и бедность
Всех чувств! Они невыразимо
Проходят, будто бы бесследно.
Висит стрела — цель мчится мимо.
Смертей случайный посетитель,
Слезу случайную уронишь,
Утрешь… и ты уже не зритель,
Когда отца ты похоронишь.
Рычит дыханье преисподней
В слогах, как “мама мыла раму”…
Вне опыта, всегда сегодня,
Мычишь, когда хоронишь маму.
Душа особо виновата,
Трепещет, но не оторвется
Совсем, когда хоронишь брата…
Так “слово наше отзовется”…
Опять смутился ты, зародыш?
А все равно не угадаешь,
Пока у собственного гроба
Ты наконец не зарыдаешь.
14.XI.2003, Гамбург.
В больничке-2
Приснилась истина нагая
С косой до задницы нагой…
И вдруг она уже другая:
С оскалом волчьим и косой.
И так всю ночь она шагала
Косой диагональю сна:
То соблазняя, то пугая,
Красавица и смерть сама.
Годовщина брата
Не спи, не спи, художник…
Б. П.
И столько мучительной злости…
О. М.
Жизнь рвется, как старая пленка, —
Ее не спасет красота:
Опасная легкость ребенка,
Веселая тяжесть кота.
А ты, как слуга на работе,
Вращаешь свой рабский жернбов,
Как будто твои капли пота
В терновую выльются кровь.
Усни и умри как художник —
Очнешься от страшного сна,
Что все, что творил, было ложно —
Лишь прихоть да похоть одна.
Отринь толкований пелбены:
Опять ты не понялза жизнь, —
Упрись потным лбом в эти стены
И к Богу дорогу раздвинь.
* *
*
(Перед аудиозаписью)
Стихи, заведомо плохие,
Ты не боялся записать,
Ко мне приходят дни другие,
Их “Не дано предугадать”.
Предлог, казалось бы случайный,
Вдруг превращается в урок.
Не шевели покрова тайны
И не разгадывай намек.
19.XII.2003, Краснопрудная.
* *
*
Опять на площади снежок,
И звон одной из колоколен,
И птицы выпуклый глазок,
И я не умер и не болен.
Что ж я на белом тут лежу?
Лист ржавый в небе шевелится.
В окошко белое гляжу
Я тем же взглядом, что и птица.
Так вот граница! Белый свет,
Где нахожу себя меж вами,
И тьма слепящая, где нет
Возможности
о том сказать словами.
6.III.2004.
* *
*
Люблю одинокое дерево,
Что в поле на страже межи.
Тень в полдень отброшена к северу,
Зовет: путник, ляг и лежи.
Забыв за плечами дорогу,
Забросишь свой посох в кусты,
И медлят шаги понемногу,
Пока приближаешься ты.
Как к дому, как к другу, как к брату,
Поправишь свой пыльный мешок...
И ты не захочешь обратно:
Ты с деревом не одинок.
Сквозь ветви, колени и листья
Плывут облака, как года.
Одной одинокою мыслью
Взойдет над тобою звезда.
И космос как малая малость
Сожмется до краткого сна...
И сердце со страхом рассталось,
И бездна всего лишь без дна.
1 апреля 2005.
Горланова Нина Викторовна и Букур Вячеслав Иванович родились в Пермской области. Закончили Пермский университет. Авторы многих книг прозы. Печатались в журналах “Новый мир”, “Знамя”, “Октябрь”, “Звезда”… Живут в Перми.
Эта сумасбродная история уходит корнями… Впрочем, смотрите сами.
О, воздух двадцать девятого года: одним казалось, что пахло гулкой новизной колхозов, а другим — все наоборот…
В село Чур прислали из города Осипа Лучникова — переворотить всю жизнь, устранить кулаков. А вместо этого — у нее были вишневые глаза, ей шестнадцать лет. Звали ее — Грушенька.
И он в мечтах то спасает ее от волков, которых снова много появилось вокруг Чура, то едет с ней вместе на учебу в Пермь. Но там брат — в артели “Уральская береста” — пьет насмерть, он меня опозорит, Грушенька испугается… ведь другие города есть! Но у Грушеньки улыбка под самые корешки волос! Налетят на такую улыбку всякие!
Тут Осип поднял голову: в печи сбежала из чугунка яростно кипящая каша. Видения улетели, а он — один в пустом доме неизвестного ему богача, расстрелянного в Гражданскую войну. Осип метнулся, спасая ужин. Чужие поленья трещали перед ним, говоря: субчик, ну-ка, чик отсюда, уходи, пока жив. А он сказал, подбоченясь и глядя в огонь:
— Да я еще сюда жену приведу. Будет вам хозяйка, будете вы молчать, родятся у меня и дети еще — восьмеро, а то и десять. — И, взяв ухват, распорядился с чугунком.
Ишь ты, живчик, — вздыбились поленья и обрушились, умолкнув.
Полетел Лучников к Савельевым, вызвал Грушеньку и зачастил: вот-вот начнется новая жизнь с таким сильным общим счастьем, что одному не вынести, а вместе они всех детей вырастят — восьмерых-десятерых, выучат…
Грушенька его перебила:
— Когда придет время, я выберу кого-то своего, из Чура, — а про себя подумала: “И нечего тут дышать, как Змей Горыныч, когда он разговаривает с украденной царевной”.
