Новый мир, 2004 № 03 - [40]

— Ты мне сломал жизнь! — с гневом сказал ему по телефону земляк и отказался идти на похороны, о чем впоследствии горько, очень горько пожалел.

Зато появился адвокат, тот самый, что раздел когда-то Вадима догола и вышвырнул вон из трехкомнатной квартиры. Подобострастно изогнувшись перед Фаиной, он трепетно поцеловал ей руку; они уединились и долго говорили. О чем — Вадим не спрашивал, знал точно: усопшему не положено покоиться в земле столичной, но где «не положено» — там адвокаты, уверяющие в обратном со всей силой закона. К Кремлевской стене покойного не допустят, путь на Новодевичье преградит милиция, с Ваганьковским тоже сложности, но два квадратных метра земли отыскались на Введенском кладбище, куда не всякого положат.

26

Адвокат оправдал возложенные на него надежды: не только насчет землицы распорядился, но и гроб сколотили по его заказу такой, что туда не постыдился бы лечь участник маёвки 1905 года.

Похороны были пышными и многолюдными. Сбежались все диссиденты столицы, они и несли гроб, почтительно и величаво. Студентки МАИ, числом более сорока, сбились в пеструю кучку и жадно посматривали на Ирину и Фаину, гадая, кто они, из какой аспирантуры. Покойный за время шатаний по стране и болезни много месяцев не платил членских взносов, тем самым сам себя выгнал из партии, чего диссиденты знать не могли. И они считали поэтому, что сын пошел по стопам отца, что покойник при жизни был исключен из партии за порочащее КПСС поведение и активную антисоветскую деятельность. (О чем не преминули отметить зарубежные голоса.)

Устроили поминки. Много незнакомых людей подходили к Вадиму и украдкой пожимали ему руку, благодаря за мужество и принципиальность. Соизволил появиться и сам Иван Иванович Лапин-Лапиньш, тепло обнявший Вадима, вернувшегося в лоно его семьи, и объятие это зачтется академику — и в близком будущем, и отдаленном.

Назавтра Вадим Глазычев переехал в хорошо знакомую ему трехкомнатную квартиру.

Ничто не изменилось в ней. Та же мебель, те же ковры и паласы. Книгами заполнены оба шкафа и полки, ничего уже доставать не надо. «Грюндиг» в стенке, «Розенлев» на кухне. Ирина немного пополнела, но стала чуть выше ростом. Те же бедра работящей латышки, грудь колышется от волнения, когда голубые глаза смотрят на обретенного наконец мужа. У нее есть деньги, с ними можно пересидеть этот мутный период всевластия тех, кого Фаина называла нигилистами.

Инна Лиснянская Сверчок

Лиснянская Инна Львовна родилась в Баку. Лауреат Государственной премии России и литературной премии Александра Солженицына (1999). Постоянный автор нашего журнала.

* * *

Хорошо, что светится экран,

Что за рифмой бегает курсор,

Как за визой в область южных стран,

Где цикад не умолкает хор,

Перекрикивая океан.

Мой сверчок, ревниво не сверчи.

Это только рифмы да мечты

Оторваться от твоей печи,

От заиндевелой черноты

И от снегом вытканной парчи.

Не окно — Малевича квадрат.

Оттого, мой родненький сверчок,

И строчу о пении цикад.

Впрочем, здесь и ты не новичок

В смысле упований и утрат.

14 сентября 2003.

* * *

Если что я и знаю о времени наверняка,

Только то, что минута всегда обгоняет века.

И из редких гостей тороплюсь в одиночество: в нем

Кресло ждет своего неподвижного седока,

Ждет тахта своего лежебоку, забытого сном,

Ждет окно созерцателя леса, который пылит

Всей пыльцой, всей трухой, да и всем, что поет и болит.

Ждет компьютер таинственной правды о нашем житье,

Но все мысли о жизни брезгливо стирает delete,

Так со стойки когда-то стирал чаевые портье.

Впрочем, речь не о львовской гостинице, где я с тобой

Незаконно жила и была недовольна судьбой,

Да и речь не о смерти твоей. Так о чем же, о чем?

То, что вечности было жерлом, нынче стало трубой —

Ржавый дым из нее пахнет порохом и кирпичом.

27 августа 2003.

* * *

Встал над тобою черный гранит,

Необработан камень с торца.

Ангел, который меня хранит,

Обрел черты твоего лица

В нимбе седого венца.

Голосом, как окисленная медь,

Он говорит мне: кончай скорбеть,

Это тебе не к лицу.

Ты рождена, чтоб любить и петь

Землю и славу Творцу.

Я ставлю на стол стаканчик винца

И сыр твой любимый «дор-блю»

И ангелу, плача, долблю:

Я буду, молясь, скорбеть без конца,

Пока ты являешь черты лица,

Которое я люблю.

28 августа 2003.

* * *

Твержу себе: не помни ни о чем!

И с каждым новоявленным лучом

Жизнь начинаю с чистого листа,

Но он настолько тонок и прозрачен,

Что мне видны и дальние места,

Над коими твой профиль обозначен, —

И плачет память за моим плечом.

Забыла я, что память — серафим,

Что мной ты больше Господа любим,

Что в этом главная моя вина,

И я такою памятью казнима,

В которой и одесская волна

Вдруг превращается в лохмотья дыма

И вьется над надгробием твоим.

Седой золой становится арык

Под деревом, где ели мы шашлык

В ступенчатом предместье Душанбе,

И вся зола, похожая на хлопок,

Стекается на кладбище к тебе,

Где ты, мой свет, самолюбив и робок,

Лежишь к корням осиновым впритык.

Так начинается мой чистый лист.

О нет, не дым, а дождь осенний мглист,

Да и не хлопок бел, а снежный наст,

А профиль твой — лишь солнца подмалевок.

Но нет, пощады память мне не даст, —

И по избе, под шорохи полевок,

Брожу, как обезумевший турист.