Новый Голем, или Война стариков и детей - [33]

... “Слышь, Костик, а, Костик? Ты уже эту, как ее, спаржу тут ел?” - “Ел. Было вкусно, но не до такой степени, чтобы все бросить и пойти за ней на край света...“

... “А я тебе, Яков Маркыч, скажу на это так: каждый выкрест есть Гитлер замедленного действия!” - “И Мандельштам?” - “И Мандельштам”. - “И Пастернак?” - “Особенно Пастернак!” - “А вот и нет - Пастернак был как раз некрещеный, я в “Огоньке” интервью с его сыном читал, Евгений Борисычем. А Мандельштам в лютеранство крестился, для университета просто, можешь мне как специалисту поверить”. - “Много ты понимаешь в колбасных обрезках, Яшище. Это Пастернак настоящий был выкрест, с отбойным молотком и погромным Живагой, а Мандельштам... почти не был”.

18. KРАСОТА СЛОМАЛА ЧЛЕН

Нянечка шагает по площади - на негнущихся внутри шаровар кривоколенных ногах - в сторону оркестра, каштана и катедры с шофетами. На чалме его проявляются косые темные черточки - дождь. Из-под земли выросли трое коренастых в костюмах с искрой, перегораживают дорогу, кратко подбрасывают ладони к мокрой пустой голове. Нянечка улыбается непроницаемо сладко и приоткрывает кулек: нет, не сисечный мыш никакой - хомяк золотой, палестинский (mesocricetus auratus). Трое козыряют еще раз - мезокрикетусу ауратусу, расступаются, проваливаются сквозь землю (неужто не все еще заварены люки?). Али доходит до пограничных воротец с псевдоготическим Willkommen! по верху. Осторожно прислоняется к штанге плечом. Палевый рот его полуоткрыт. Длинный, слегка кверху изогнутый средний палец с квадратным, ослепительно розовым ногтем поглаживает хомяка по женскому лобику. Хомяк томно смыкает хохлацкие очи.

- Не знаю, лапа, - шепотом орала Ирмгард с угрожающе скрипящей стремянки, месяца полтора это было назад. - Я так считаю - ну, просто лесбиянка она! А то кто?! Хахелей у ней никаких нет - отродясь не было! - я ж ее как облупленную вот с таких вот сыкух, мы с ней картошку копали в трудлагере гэдээровско-чехословацкой дружбы, каждый год осенью начиная с третьего класса. И кто только не подъезжал к ней, и наши немцы, и ихние чехи - всех кинула, даже Хорвата-цыганенка хорошенького, а он-то уж у нас всех и каждую отымел. Пацаны говорили: потому что блядь, а я так думаю - нет, шалишь, лесбиянка. Но на меня никогда не лезла. ...Да где же она, папка твоя, задевалась, зараза?! Ты шифра не перепутала? ...У нас в Ярославле татарка была в общежитии, из Петропавловска-на-Камчатке Юмашева Роза такая, так она на меня глаз положила. Прихожу с танцев в малафье по уши, а она у меня в койке лежит, сопит под одеялом и ежится, “Ирочка, - говорит, - холодно что-то”. Я ей говорю: “Розка, ат-ыбись!” ...А может она с отцом, с дядей Тоном живет, ты как думаешь!? А что, бывают такие случаи, очень даже просто. Вот у нас в Ярославле... ...Да вот она, сука, сзади за полку залезла, как сука! - Торжествующий переливчатый вопль сотрясал коридоры архива, я не знал, чьи мне ноги держать - стремянкины или Иркины. - Не, старуха, нашими с тобой сосисами туда не проткнуться. ...Grethe, komm’ mal her!!! ...Пусть лучше она ковырнет, пальчик-то тоненький. - И Ирмгард подло захихикала с высоты. Но архивное дело, содержащее отчет следственной комиссии юденшлюхтской городской прокуратуры об убийстве Аврама Левински (1873 г.р.) и братьев Лео (1880 г.р.) и Иеремиаса (1881 г.р.) Хаззан, 9. 11. 1945 г. в 4 ч. 13 мин. пополудни найденных с перерезанным горлом в выработанной шахте рудника номер три дробь четырнадцать, даже и тоненьким пальчиком с глубоко и ровно обкусанным ногтем зацепить не удалось. Я держал Марженку (поверх прозрачно-молочных колготок) за маленькие лодыжки, точно улетающие, теплые и полые внутри, и жмурился от сладковатого сухого ветра из-под ее поколенного свитера, то открывающего, то закрывающего подколенные впадины, в их выпрямлении и натяжении похожие на туго обвернутые марлей струнные грифы, а противовесно-упорная Ирмгард сидела на нижней ступени стремянки с лицом оживленным, как бы умытым и сквозь белоснежную кожу слегка красноватым, как это бывает у женщин, которые только что хорошенько побрились. На шум-переполох появился брошенный Марженкой в нотариальных актах XVIII века Голдстин и спросил: “Can I help you, girls?” Отвернул кружевные манжеты, сдвинул на затылок узкую шляпу с загнутыми кверху полями и со шпорным постукиваньем полез по лесенке выспрь, сокращаясь и удлиняясь, как элегантный питон. Мы с герлами, щекоча волосьями шеи, следили его восхождение. Вытянулся, стоя на левой ноге (а правою помахивая), изогнулся дугой, по плечо запустил руку за папочный ряд. “Here it is! Just a moment”. Все еще на одной ноге, быстро перелистнул, еще раз, еще; чихнул в расцветающем облаке пыли - правая нога, ищучи ступеньку, зацепилась зубчатым колесиком шпоры за краешек, стремянка медленно перекачнулась и немедленно рухнула. Следом, постояв с приподнятой ногой в тускло-желтом архивном воздухе, рухнул и Голдстин. За ним - на него - стеллажи с выливающимися архивными делами кроме тех, что мы с Марженкой и Ирмгард подперли лопатками. “Scheisse”, - сказала Ирмгард, забыв русский язык. Когда она его через пару часов вспомнила, мы сидели в приемном покое травмпункта жидовско-ужлабинской горбольницы, отбеленные неоновым светом. Ирмгард, и так белая, даже потемнела слегка и светилась сквозь себя, особенно на голове, как рентгеновский снимок. “А видала, когда брюки срез‚ли, какой у него болт из трусов?! Как у негры! - Марженка скосила наполненный искрящимся зрачком глаз на показанный Ирмгард размер рассерженного налима и не то что бы усмехнулась - она и не усмехается никогда - но в ее маленькой прямой переносице сдвинулась и раздвинулась еле заметная вертикальная складка: мы с ней давно уже, посовещавшись, решили не осложнять Иркину картину мира подробностями голдстиновской физиологии. - Да еще стоит, елки! Это от боли - девчонки из медучилища рассказывали, у нас в Доме Офицеров в Ярославле на танцах: от боли, бывает, встает. Но везучий, блин, как утопленник, точно? Мог и шею сломать, нехуй делать!”.