Новый дом - [2]

Он ходил, внимательно приглядываясь и соображая, можно ли поднять края прорубин и залепить швы замазкой. Он так увлекся планами ремонта крыши, что даже забыл о ноющей, сверлящей зубной боли. Правую щеку разнесло, физиономия походила на кособокий арбуз.

Кузьма Андреевич направился к лестнице. В это время над обрезом крыши появилась голова в собачьем малахае, с ехидной бороденкой хвостиком. Это был Тимофей Пронин, прозванный в деревне за острый, злой язык и поперечный нрав «Скорпионом».

Оба смутились и немного испугались.

Первым опомнился Тимофей.

– Ага…

– Угм, – в тон ему ответил Кузьма Андреевич.

– Та-ак, – протянул Тимофей, занося на крышу ногу в расхлябанном ржавом сапоге.

– Эдак.

– Оно, конечно…

– Ну что?..

– Да вот порубил, окаянный!

Тимофей пошел исследовать крышу. Кузьма Андреевич ревниво следил за ним, и все ему казалось, что Тимофей шагает слишком тяжело и еще больше разворачивает прорубины.

– Чтой ты, Кузьма, в птичье сословье записался? – сказал Тимофей. – Эк тебе, милый, рожу-то перекосило. Ай ночью лазил на крышу да загремел отсюдова?

Кузьма Андреевич, неловко оттопыривая зад, спустился с лестницы и ушел, поддерживая ладонью вздутую щеку.

Он шел будто бы к своей избенке, а когда хрулинский дом скрылся за деревьями, свернул и быстро зашагал в правление колхоза.

– Здравствуй, Гаврила Степанов!

Председатель поднял стриженную лестницей голову. На столе перед ним лежала толстая тетрадь в клеенчатой обложке. В последние месяцы он не расставался с ней, что-то записывал, высчитывал, чертил, но никому не показывал.

– Эх, – вздохнул председатель, жесткие короткие волосы скрипнули под его загрубевшей ладонью. – Эх, темнота наша! Сбежал счетовод, дезертир колхозного фронта, щучий сын! Не хотят жить счетоводы в деревне, театров им здесь нет! Что тебе спонадобилось, Кузьма Андреевич?

– Да вроде бы ничего. Проведать зашел. Как оно, здоровьишко-то?

– Да ничего.

– А я все зубами мучаюсь.

– Ишь ты, – равнодушно сказал председатель, продолжая писать.

По его небритой щеке, отливающей медью, ползла большая муха. Скривившись, он дул, пытаясь согнать ее.

– Собрание-то когда? – спросил Кузьма Андреевич, зажмуриваясь от нестерпимой боли.

– А что?

– Надо бы… Всякое там. Вопросы.

Помолчав, Кузьма Андреевич осторожно добавил:

– Крыша опять же…

– Какая еще крыша?

– А на хрулинском доме. Порубил ее Хрулин…

– Так что?

– Чинить, мол, нужно.

– Кого вселим, тот пусть и чинит.

Колени Кузьмы Андреевича дрогнули. Он ответил не сразу, чтобы не выдать волнения:

– То-то… Пусть уж новый хозяин чинит.

– Безусловно.

– Вот и я эдак же говорю мужикам, что безусловно, – ответил Кузьма Андреевич, с видом величайшего безразличия разглядывая потолок. – Опять же – кого вселять?

– На собрании обсудим.

– Во, во!.. Я эдак же говорю, – на обсуждение, мол, надо. Кто, значит, беднейший.

– Беднейший, в работе наилучший, у кого жилье плохое, – сказал председатель.

Муха слетела с его щеки, пересекла – золотая – солнечный столб, угодила с размаху в паутину и забилась с тонким, звенящим зудением.

В окно, загораживая солнце, всунулся малахай Тимофея.

– Гаврила, – обратился он к председателю, – хрулинску-то крышу будем чинить?

– Вы что, сбесились с этой крышей! – закричал председатель и сердито швырнул ручку. – Спокою нет мне от вас!

Тимофей заметил Кузьму Андреевича. Ехидная бороденка Тимофея дрогнула.

– Чтой ты, Кузьма, ровно заячьи ноги заимел. Везде вперед поспеваешь.

4

– Тимофей цепляется, – сообщил Кузьма Андреевич старухе.

Зуб расходился все злее. Правая сторона лица отнялась целиком.

– Сходи к Кириллу, – сказала старуха. – Отдай ему рубль, хапуге. Третью ночь не спишь.

Но Кузьме Андреевичу было жалко рубля. Старуха прогнала его почти силой. Он спустился по огородам. Внизу, прислонившись к ветлам, стояла хибарка Кирилла, вечерняя тень накрывала ее.

Кузьма Андреевич постучал.

– Войди с богом, – ответил старческий голос.

Кирилл – божий человек, местный молельщик и знахарь, сидел на скамейке под образами. Костным лоском отблескивал его желтый сухой череп, по затылку бежала, точно привязанная к ушам, тонкая седая кайма.

Он улыбнулся, сощурил бледные глаза, и все обличье его стало благостным, как икона.

– А я все молюсь, – радостно сообщил он. – Я все молюсь. Садись, золотой, помолимся вместе.

– Зуб вот, – мрачно ответил Кузьма Андреевич.

Кирилл сочувственно заохал и проворно достал с божницы темный пузырек.

– Из Ерусалима, – шепотом сказал он крестясь, – из самого Ерусалима!

Он отлил несколько капель в другой пузырек, поменьше, и подал Кузьме Андреевичу.

– Монашек принес один. Давай три рубля.

Они торговались долго. Наконец знахарь скинул рублевку.

Кузьма Андреевич тут же вылил содержимое пузырька в рот и, глухо замычав, пошатнулся. От холодной воды зуб рвануло, в глазах, как выстрел, мелькнули красные жала.

…Зуб болел еще четыре дня. Наконец опухоль прошла. Мысли Кузьмы Андреевича прояснились.

Его извечная мечта была теперь доступной и совсем близкой.

Вот он стоит на пригорке, новый хрулинский дом, на кирпичном фундаменте, под железной крышей, с красными разводами на ставнях. Он овеян влажным зеленым дымом весенних берез, над ним в бледном небе кучатся взбитые облака, и так четко виден на их белизне железный петушок – флюгер. Кузьма Андреевич хорошо знал всю историю этого дома – он был сложен из самых лучших сосновых бревен, полы настелены в два ряда, дубовые балки, раскорячившись, держат потолочные перекрытия.