Новый Декамерон. 29 новелл времен пандемии - [17]

– Это было правильное решение, – машинально отозвалась Крисси.

– Да, – кивнула жена и еще раз поблагодарила.

Сейчас они расстанутся и, вероятно, больше никогда не увидятся. Крисси забудет о встрече, как забыла, что писала себе подростком. Но когда-нибудь она вспомнит эти минуты, и ей захотелось сказать не просто банальность, как хотелось помнить, что она себе написала, как хотелось в свое время найти слова для отца по поводу его пьянства.

– Мне очень жаль, – произнесла она. – Я о Зое.

Банальней не бывает, но правильных слов тут не найти. Как бы извинение за то, что ты так ничего и не сказал.

Жена кивнула.

– Иногда мне хочется, чтобы Зоя была не такой решительной. Чтобы она была, как я или ее отец. Мы оба медлительные.

А все-таки ни один учитель или родитель на станет поощрять нерешительность, медлительность ребенка, подумала Крисси. Почему они с подружками считали, что через несколько десятков лет еще будут помнить о тех дневниках, что они еще будут им интересны? Уверенность в устойчивости жизни для юного человека легко оборачивается отчаянием, когда в жизни ничего не меняется.

– Но вы пережили это время, – сказала Крисси, указав на папку.

Опять банальность, но банальности, как и медлительность, имеют свой смысл.

Снаружи Этгар Керет

Через три дня после снятия карантина стало ясно, что на улицу выходить не намерен никто. По непонятным причинам люди предпочитают сидеть дома, в одиночку или с семьей, и от других держаться подальше. После столь долгой отсидки дома они отвыкли таскаться на работу, разгуливать по магазинам, болтать с подругой в кафе, отвыкли от того, что на улице кто-то вдруг противно бросится к тебе на шею только потому, что вы когда-то вместе служили в армии.

Правительство дало людям еще несколько дней, пусть, мол, оклемаются, но когда стало ясно, что ситуация не меняется, решило действовать. Полицейские и солдаты стали стучать в двери. И приказывать гражданам выйти наружу и вернуться к нормальной жизни.

Но что тут поделаешь! Проведешь в одиночестве 120 дней, а потом попробуй вспомни, чем ты раньше-то занималась. И не то чтобы не пробуешь. Вроде была там куча народу, возмущенного тем, что им не добиться какого-то разрешения. То ли школа? То ли тюрьма? Смутное воспоминание о парнишке с пробивающимися усиками, который швыряет в тебя камень. А может, ты вообще была социальным работником?

Ты стоишь на тротуаре напротив собственного дома, и солдаты, которые вывели тебя на улицу, машут тебе, мол, давай-давай, двигайся. А куда двигаться, ты не знаешь. Ты просматриваешь свой смартфон в поисках чего-то, что могло бы помочь разобраться. Предыдущие встречи, пропущенные звонки, адреса в контактах… По улице вокруг тебя снуют люди, некоторые с совершенно потерянным видом. Они тоже не помнят, куда им нужно идти, а то помнят, но уже не знают, как дотуда добраться и что по дороге следует делать.

Ты умираешь по сигаретке, но пачку забыла дома. Когда солдаты вошли и заорали, что пора выходить, ты едва успела схватить ключи и кошелек, даже про солнечные очки позабыла. И можно бы, конечно, попробовать вернуться в квартиру, но солдаты все еще там, нетерпеливо стучат в соседские двери, и потому ты заходишь в угловую лавчонку и обнаруживаешь, что в кошельке-то у тебя всего одна монетка, пять шекелей. Продавец, высокий парень, от которого разит потом, отбирает у тебя пачку сигарет, которую только что тебе протянул, и говорит: «Я тут придержу ее для вас возле кассы», и когда ты спрашиваешь, можно ли заплатить кредитной карточкой, он улыбается, мол, ну и прикол. Он забрал эту пачку, а рука волосатая и шмыгнула по тебе, как крыса. 120 дней прошло с тех пор, как кто-то к тебе прикасался. Сердце у тебя стучит от страха, воздух в легких свистит, и ты не знаешь, как все это вынести. У банкомата сидит истощенный старик в грязных обносках и рядом с ним жестяная кружка. Но что делать в подобных случаях, это ты как раз помнишь. Ты быстро проходишь мимо него, и когда он надтреснутым голосом говорит тебе, что уже два дня крошки во рту не держал, ты очень умело отводишь взгляд в сторону. Никаких встреч глазами. Тут бояться нечего. Это как езда на велосипеде, тело, оно само все помнит, и сердце, что размякло, пока ты сидела в одиночестве, за пару секунд вновь твердеет.

Памятные подарки Эндрю О’Хаган

Лофти Броган торговал рыбой на Солтмаркет. Говорили, он быстрее всех в Глазго чистит рыбу, но с чувством юмора у него было плоховато. Та маньячка приходила в лавку каждое утро и просила копченой селедки.

– Я Гита с Парни-стрит, – сказала она в тот день. – Мое имя означает «песня».

– Вы пришли по адресу, – ответила Илейн, начальница. – Наш Лофти чудесно поет, правда, дорогой?

Он завернул рыбу в промасленную бумагу. У начальницы на зубах отпечаталась помада.

– Гита, а почему бы сегодня вам не внести некоторое разнообразие? Нам завезли все необходимое для рыбного рагу.

– Каччуко, – уточнил Лофти.

– Барабулька. Немного камбалы. Моллюски.

– Я не умею обращаться с дорогой рыбой, – был ответ.

Илейн намекнула покупательнице, что та совершает ошибку.

– Вы превосходный кулинар, но если будете и дальше так питаться, то сами превратитесь в селедку.