Новый Белкин - [39]

Вспомнив, что суеверна, она обрадовалась поводу не возвращаться и наметила себе круг по городу, дабы выветрить жалость к себе и уже с веселым сердцем купить нам хлеб и комбижир. Возле касс кинотеатра «Победа» было непривычно пусто, и Летний сад был пуст, зато тротуар был тесен: все новые люди в светлом шли навстречу Марии, иные, уже нетрезвые, уже и подпевали репродукторам. Шумели липы на горках Детского парка; скрипели, чуть покачивались качели-лодочки, кружили черные галки над колокольней Анастасии Римлянки. Мария на миг замешкалась, размышляя, не погреться ли пару минут на травке у Василия-на-горке. Тут ее и окликнули.

Она не сразу поняла – откуда, кто, но страшно обрадовалась оклику, как если бы она, жалеючи себя, ждала его. Завертела головой, ища знакомое лицо; все лица показались ей немножечко знакомы, но ни одно из них не потянулось к ней, не захотело встретиться с нею глазами... «Павловна!» – послышалось опять, и следом дважды недовольно квакнул клаксон автомобиля.

Возле тротуара стоял зеленый «газик» с брезентовым верхом. Кочегар детских яслей Теребилов махал ей, высунувшись, своей расшитой медью тюбетейкой:

– А ну садись, глушня, по-быстрому: здесь нам вставать запрещено!..

Мария чинно подошла и молча забралась на заднее сиденье, где уже были двое с растопыренными сумками в ногах: сухой старик в ковбойке, в круглой гладкой бороде, однако же безусый, и веселая тетка лет тридцати, или же лет сорока, или даже лет пятидесяти – вся красная, с зубом из белого золота и с клипсами на ушах в виде крупных алых вишен.

– Григорий, – пахнув вином представился старик.

– Чао, – из-за его плеча кивнула, не назвавшись, тетка.

– Теперь едем? – нетерпеливо спросил водитель и подмигнул Марии в зеркальце заднего вида. Она узнала в зеркальце шофера санэпидемстанции Балобана, мигнула ему и, как только «газик» тронулся, полюбопытствовала:

– А куда?

– Куда народ, туда и мы, – отозвался Теребилов. Повозился с китайским пестрым термосом и, перегнувшись назад через сиденье, протянул Марии алюминиевый стакан с резьбой. – Мы тут – уже, а ты – прими, не расплескай.

Мария, сжав стакан в горсти, зажмурилась – и медленно выпила холодную белую.

– Чего ж вы так, без тоста, как собака тюрю? – с укором произнес старик Григорий.

– Я извиняюсь, – сказала Мария, – я задумалась. Я – молча, за здоровье всех.

– Не так вам было нужно, – расстроился старик Григорий, – а нужно было вслух сказать: «Здоровье Александра Сергеевича».

– Здоровье Александра Сергеича, – покорно повторила Мария вслед за стариком. – А кто у нас, я извиняюсь, Александр Сергеич? Что-то я никак не соображу...

– Пушкин, дура, – отозвался Теребилов. – День рождения у него. Вместе с нами, скобарями, его сегодня отмечает целый мир – а ты не сообразила.

Тетка слева хохотала, побрякивая клипсами.

– Я же извинилась, – кротко, но с достоинством напомнила Мария и примолкла.

Бег ее мыслей был таков: «В Пушгоры едем, я там не была, а там народ гуляет, это ясно; давно я не гуляла, вся замаялась: все подтираю, все баюкаю, кормлю, все по песочницам выгуливаю, а тут нешуточное дело, Пушкин; надо будет попросить притормозить и подождать; подняться и сказать, что я в Пушгоры еду, там ведь весь народ... Поймут? поймут... да, может, и поймут, а спросят: Павловна, где хлеб? где комбижир? – и если я тогда пойду опять за хлебом и в очередь за комбижиром встану, меня ж никто не будет ждать!.. Притормозить, подняться, но не заходить – к двери записочку прикнопить: так, мол, и так, вы не волнуйтесь, и сердиться на меня не нужно, лучше сделайте расположение – когда еще я побываю в Пушгорах! я дальше Острова не ездила ни разу; а там красиво, говорят; весь наш народ торжественно гуляет с целым миром». Тут вспомнила Мария, что кнопки нет, и нет у ней с собой карандаша, и следом вспомнила Мария, что не умеет она писать, да и читать еще не научилась, – к тому же окна дома номер девятнадцать по Пролетарскому бульвару, где мы напрасно ее ждали, уже успели отмелькать, уж «газик» миновал вокзальный переезд и пер к Крестам, и Теребилов, с чего-то крякнув и к чему-то охнув, вновь взялся свинчивать стаканчик с горла термоса.

На Ленинградском шоссе «газик» разогнался, термос опустел. Марии сделалось совсем легко; она легко поверила божбе Теребилова, будто бы в Псков она вернется засветло, так рано, что мы на Пролетарском ее отсутствие едва успеем и заметить, – быть может, то есть, и заметим, и даже спросим: «Где Мария?», но к нервам не успеем приступить, по горло занятые своей семейной колготней, своей интеллигентской болтовней. И словно в подтвержденье увереньям кочегара «газик» ловко, без задержки проскочил затор перед мостом через Череху – там застряла колонна автобусов с флажками, забитых кто во что горазд поющими людьми в праздничных рубашках.

До Острова домчали в тишине; только однажды ее посмел нарушить старик Григорий: он предложил пошарить в сумке, что в ногах, – почать еще бутылку белой. Его одернули: весь праздник впереди. Старик, вздохнув, притих.

В Острове сорок минут простояли в очереди за бензином для государственных машин, шумно утешая себя тем, что на бензоколонке для частных автомобилей пришлось бы протомиться и полдня. Там лаялись клаксонами десятки «волг», «побед» и «москвичей» с псковскими, новгородскими, всего больше ленинградскими, но также и латвийскими, и эстонскими номерами; клаксонам подвывали злые от скуки младенцы; собаки, путаясь поводками, рыли мордами песок; серый репродуктор, усевшийся вороной на красном пожарном щите, все кашлял, кашлял, потом уныло заорал, что бензина нет, спокойствие, но скоро привезут – звонили с базы: вышел, вышел бензовоз!..