Новые стансы к Августе - [15]

«Да, русским лучше; взять хоть Иванова:

звучит как баба в каждом падеже».

XIV

Любовь сильней разлуки, но разлука

длинней любви. Чем статнее гранит,

тем явственней отсутствие ланит

и прочего. Плюс запаха и звука.

Пусть ног тебе не вскидывать в зенит:

на то и камень (это ли не мука?),

но то, что страсть, как Шива шестирука,

бессильна — юбку, он не извинит.

Не от того, что столько утекло

воды и крови (если б голубая!),

но от тоски расстегиваться врозь

воздвиг бы я не камень, но стекло,

Мари, как воплощение гудбая

и взгляда, проникающего сквозь.

XV

Не то тебя, скажу тебе, сгубило,

Мари, что женихи твои в бою

поднять не звали плотников стропила;

не «ты» и «вы», смешавшиеся в «ю»;

не чьи-то симпатичные чернила;

не то, что — за печатями семью —

Елизавета Англию любила

сильней, чем ты Шотландию свою

(замечу в скобках, так оно и было);

не песня та, что пела соловью

испанскому ты в камере уныло.

Они тебе заделали свинью

за то, чему не видели конца

в те времена: за красоту лица.

XVI

Тьма скрадывает, сказано, углы.

Квадрат, возможно, делается шаром,

и, на ночь глядя залитым пожаром,

багровый лес незримому курлы

беззвучно внемлет порами коры;

лай сеттера, встревоженного шалым

сухим листом, возносится к стожарам,

смотрящим на озимые бугры.

Немногое, чем блазнилась слеза,

сумело уцелеть от перехода

в сень перегноя. Вечному перу

из всех вещей, бросавшихся в глаза,

осталось следовать за временами года,

петь на голос «Унылую Пору».

XVII

То, что исторгло изумленный крик

из аглицкого рта, что к мату

склоняет падкий на помаду

мой собственный, что отвернуть на миг

Филиппа от портрета лик

заставило и снарядить Армаду,

то было — не могу тираду

закончить — в общем, твой парик,

упавший с головы упавшей

(дурная бесконечность), он,

твой суть единственный поклон,

пускай не вызвал рукопашной

меж зрителей, но был таков,

что поднял на ноги врагов.

XVIII

Для рта, проговорившего «прощай»

тебе, а не кому-нибудь, не все ли

одно, какое хлебово без соли

разжевывать впоследствии. Ты, чай,

привычная к не-доремифасоли.

А если что не так — не осерчай:

язык, что крыса, копошится в соре,

выискивает что-то невзначай.

Прости меня, прелестный истукан.

Да, у разлуки все-таки не дура

губа (хоть часто кажется — дыра):

меж нами — вечность, также — океан.

Причем, буквально. Русская цензура.

Могли бы обойтись без топора.

XIX

Мари, теперь в Шотландии есть шерсть

(все выглядит как новое из чистки).

Жизнь бег свой останавливает в шесть,

на солнечном не сказываясь диске.

В озерах — и по-прежнему им несть

числа — явились монстры (василиски).

И скоро будет собственная нефть,

шотландская, в бутылках из-под виски.

Шотландия, как видишь, обошлась.

И Англия, мне думается, тоже.

И ты в саду французском непохожа

на ту, с ума сводившую вчерась.

И дамы есть, чтоб предпочесть тебе их,

но непохожие на вас обеих.

XX

Пером простым — неправда, что мятежным!

я пел про встречу в некоем саду

с той, кто меня в сорок восьмом году

с экрана обучала чувствам нежным.

Предоставляю вашему суду:

a) был ли он учеником прилежным,

b) новую для русского среду,

c) слабость к окончаниям падежным.

В Непале есть столица Катманду.

Случайное, являясь неизбежным,

приносит пользу всякому труду.

Ведя ту жизнь, которую веду,

я благодарен бывшим белоснежным

листам бумаги, свернутым в дуду.

1974

«Ниоткуда с любовью, надцатого мартобря…»

Ниоткуда с любовью, надцатого мартобря,

дорогой, уважаемый, милая, но неважно

даже кто, ибо черт лица, говоря

откровенно, не вспомнить, уже не ваш, но

и ничей верный друг вас приветствует с одного

из пяти континентов, держащегося на ковбоях;

я любил тебя больше, чем ангелов и самого,

и поэтому дальше теперь от тебя, чем от них обоих;

поздно ночью, в уснувшей долине, на самом дне,

в городке, занесенном снегом по ручку двери,

извиваясь ночью на простыне —

как не сказано ниже по крайней мере —

я взбиваю подушку мычащим «ты»

за морями, которым конца и края,

в темноте всем телом твои черты,

как безумное зеркало повторяя.

«Ты забыла деревню, затерянную в болотах…»

Ты забыла деревню, затерянную в болотах

залесенной губернии, где чучел на огородах

отродясь не держат — не те там злаки,

и дорогой тоже все гати да буераки.

Баба Настя, поди, померла, и Пестерев жив едва ли,

а как жив, то пьяный сидит в подвале,

либо ладит из спинки нашей кровати что-то,

говорят, калитку, не то ворота.

А зимой там колют дрова и сидят на репе,

и звезда моргает от дыма в морозном небе.

И не в ситцах в окне невеста, а праздник пыли

да пустое место, где мы любили.

«Ты, гитарообразная вещь со спутанной паутиной…»

Ты, гитарообразная вещь со спутанной паутиной

струн, продолжающая коричневеть в гостиной,

белеть а-ля Казимир на выстиранном просторе,

темнеть — особенно вечером — в коридоре,

спой мне песню о том, как шуршит портьера,

как включается, чтоб оглушить полтела,

тень, как лиловая муха сползает с карты

и закат в саду за окном точно дым эскадры,

от которой осталась одна матроска,

позабытая в детской. И как расческа

в кулаке дрессировщика-турка, как рыбку — леской,

возвышает болонку над Ковалевской

до счастливого случая тявкнуть сорок

раз в день рожденья, — и мокрый порох

гасит звезды салюта, громко шипя, в стакане,

и стоят графины кремлем на ткани.

22 июля 1978