Новость - [7]

После пива и веселого разговора он кидает сто шаров, и результат у него, как всегда, ниже среднего. Но у Штрагулы нет спортивного честолюбия, просто его привлекает мужское общество в пятницу вечером, медленно удаляющийся шум шаров, стук сбиваемых ими кеглей и короткий удар об стенку, после которого шары останавливаются. Он любит волнующий момент, когда последняя кегля как бы задумчиво поворачивается, медленно, очень медленно раскачивается, решая, упасть ей или нет, будет девятка или нет. Он любит победные крики своих друзей, когда кто-нибудь из них сбивает три девятки подряд, он любит даже свое собственное огорчение оттого, что ему это никогда не удавалось.

Еще две кружки пива, и Штрагуле нужно выйти. Внезапно он оказывается в темноте, ветер стал более холодным и порывистым, и в низине за деревней собирается первый туман. Штрагула рад, что ему туда не надо. Он возвращается в светлое и теплое помещение, потирает озябшие руки, ему хочется грогу, поэтому он пропускает круг и пьет на свои.

Это, вообще-то говоря, против установленных правил, но Штрагула может себе такое позволить, он здесь кое-что значит и его привычки уважают. Хуже обстоят дела с неким Робелем, который уже три раза не был в кегельбане, с ним придется побеседовать, иначе штраф за отсутствие без уважительной причины будет слишком высок. Да он сюда больше не придет, этот Робель, раздаются чьи-то слова в сигаретном дыму, он отсюда сматывается, мы можем поставить на нем крест. Он теперь французский учит, говорит другой, по интенсивному курсу, весь год ежедневно по десять часов, а потом в Африку поедет — в Гвинею или в Алжир — учителем немецкого. И жена его тоже.

Отхлебнув глоток грога, Штрагула заявляет: чушь все это, глупости, я бы никогда этого не сделал, я отсюда ни ногой. Я свою работу делаю, а если надо, и сверх того, но уехать отсюда, нет, ребята, меня никакая сила не заставит.

И тут за столиком становится тихо, пивные кружки отбрасывают тени на скатерть, из пепельниц поднимается дым, как будто торопится добраться до облака над абажуром. Кто-то скупо роняет: все-таки Африка, мой дорогой! Но и это не слишком нарушает тишину. А тишина какая-то странная, в ней плавают необдуманные мысли и возможности, обрывки мечтаний, стремлений, и только Штрагула, опьяненный своим счастьем, имеет смелость ударить по столу и сказать: кончайте о Робеле, а то у вашего пива уже привкус дальних стран.

В этот раз выпито на удивление много. Особенно старается Штрагула, он никак не может остановиться. Пьет и пьет, не дожидаясь остальных, потому что ему кажется, что другие тянут свое пиво слишком медленно. Он с азартом играет в обязательную двойную голову[1], азарт не проходит даже к полуночи, потом он долго спорит с хозяином о том, когда закрывать пивную, наконец, качаясь за рулем своего велосипеда, кружит ночью по тропинкам, сбивается с пути в тумане и приходит в себя уже на рассвете перед освещенными окнами Робеля. Теперь он почти трезв, и счастливое мгновение ушло.

И с этого момента идет уже другой счет.

Перевод И. Щербаковой.

Воскресенье среди людей

Функе снова здесь. Никто не видел, как он сходил с поезда, не видел и начальник станции Каубиш, дежуривший с субботы на воскресенье у кассы и на перроне. Элла, Ливальдова дочка — пудра и помада не стерты, — приехала из театра. Коварство и любовь. Право на права у тебя есть. А любви бы и без театра хватало, но где право на мужчин? Их порасхватали другие. Да, коварство беспредельно.

Приехал Пауль Мудраг, аккуратно подстрижен, с проборчиком, с утра сразу к парикмахеру, потом одно пиво, на ходу, в десять зубной врач и три шнапса, двойного, тоже на ходу, в час — богослужение у адвентистов, после — чтобы продлить благоговение — еще три шнапса и три пива, теперь уже не спеша, в клубе ремесленников. И все время следить за прической, не забывать о ней и позже, на вдовьем балу в клубе пивоваренного завода, чтобы волосок к волоску, иначе старая дома встретит площадной бранью, в пух и прах разнесет: за нечаянно бьет отчаянно!

Приехал и Паллинг, тот, что не танцует, а торчит всегда у стойки, без него ни одна потасовка не обходится; за полгода десять раз выдворяли из зала. Дорогой мой! Да я послал их подальше, езжу в город. Там этих пивных! И за три года не обойдешь.

Ну а Функе не видно. Тот-то по крайней мере человек положительный, как сказал бы Каубиш. Он знает теперь, в чем смысл и назначение последнего вечернего поезда. Но железной дороге нет дела до частностей, она перевозит праведных и неправедных и ставит семафоры при въезде в населенные пункты, на которых иногда горит красный огонек. Там Функе, наверно, и сошел. В нарушение предписаний, под покровом ночи, — оттуда до деревни каких-то триста шагов, тогда как от вокзала полчаса ходу. Ясное дело, Каубиш подобное не одобрит. Но предполагать и знать — не одно и то же.

Как бы там ни было, Функе опять-таки здесь. В воскресенье, ни свет ни заря, видят, как он бродит по окрестностям. Уж не грибы ли он ищет, когда их еще нет, думает бригадир Йенто, прибивая рейку к стропилине. Что бы значили эта неприкаянность, это хождение туда-сюда? Тут вот работаешь, ешь, пьешь, спишь. Снова работаешь. Даже и в воскресенье, спозаранку. Откровенно говоря, без нарядов и вычета подоходных. Но, как говорится, бог не выдаст — свинья не съест. Плотников не хватает, об этом знают в финансовом отделе. И поэтому приходится смотреть сквозь пальцы, закрывать глаза. Уши тоже, потому что Йенто не из тех, кто осторожничает. Своим стуком он полсвета разбудит.