Новеллы - [32]

Ветер обвевал ее почти обнаженную грудь, она улыбалась, смело глядя на проходивших мимо солдат своими блестящими, дерзкими и манящими глазами.

ОБНАЖЕННАЯ ЖИЗНЬ (Перевод Я. Лесюка)

— Покойник, мой милый, хоть он и покойниц тоже хочет, чтобы у него был свой дом. Если усопший был человек состоятельный, он хочет иметь красивое жилище, и он совершенно прав! Ему по душе, если оно из мрамора и богато украшено: тогда он чувствует себя в нем уютнее. А если наш покойник может позволить себе любые расходы, он претендует еще и на какую–нибудь глубокомысленную... — как это говорится? — аллегорию. Да, да, ему нужна глубокомысленная аллегория, созданная знаменитым скульптором вроде меня: этакое великолепное надгробие с латинской эпитафией — «Nic jacet...» («Здесь покоится» (лат.)), который был, который не был… — да еще красивый цветник вокруг, хорошо ухоженный, а ко всему еще — крепкая ограда для защиты от собак и...

— Хватит, ты мне осточертел! — вне себя от ярости завопил Костантино Польяни, поворачивая к приятелю свое вспотевшее лицо.

Чиро Колли поднял голову; его остроконечная бородка, которую он то и дело теребил, была теперь вздернута крючком; некоторое время он внимательно разглядывал своего друга из–под надвинутой на самые брови шляпы, напоминавшей сахарную голову, а затем с благодушной убежденностью отчеканил:

— Осел.

Так–то.

Чиро Колли полулежал на диване, широко раздвинув и вытянув длинные ноги; он поставил их прямо на коврик, который Польяни незадолго перед тем тщательно выбил и аккуратно расстелил на полу.

Польяни из себя выходил, видя, что его приятель сидит себе развалясь, в то время как сам он, запыхавшись, приводит в порядок студию: располагает гипсовые фигуры живописными группами, отбрасывает в сторону пожелтевшие и запыленные этюды, бесславно вернувшиеся с конкурсов, осторожно выносит на середину комнаты столики, на которых стоят накрытые мокрыми тряпками работы, предназначенные для обозрения. И раздраженно ворчал:

— Одним словом, уйдешь ты или нет?

— Нет.

— Тогда не сиди, по крайней мере, на диване: я там уже убрал. Господи! Ведь я сказал тебе, что ожидаю в гости дам.

— Не верю.

— Да вот же письмо, смотри! Я получил его вчера от комендаторе Сералли: «Высокочтимый друг, уведомляю вас, что завтра утром, около одиннадцати...»

— А есть уже одиннадцать?

— Больше.

— Не верю! Ну ладно, продолжай!

— «...вас посетят по моей рекомендации синьора Кон...» Не разберу, что тут написано!

— Наверно, Конфуцио.

— Да нет, Конт... или Консальви, никак не пойму, «... и ее дочь, у которых до вас дело. Не сомневаюсь, что...» и прочее и прочее.

— А ты не сам себе написал это письмо? — спросил Чиро Колли, вновь опуская голову на грудь.

— Болван! — почти простонал Польяни; в отчаянии он не знал уже, плакать ему или смеяться.

Колли предостерегающе поднял указательный палец и отрицательно покачал головой.

— Не говори так. Меня это обижает. Лучше скажи откровенно, разве ты знаешь такую особу, из–за которой я стал бы вести себя как болван? Ведь на такого рода особ я смотрю с сожалением. Нарядно одетые, в лакированных сапожках, пестрый галстук, гелиопро... гелиокро... как это называется?.. Ах, да, гелиотроп в петлице и бархатный жилет, такой, как у тебя... Черт побери, до чего бы я был хорош в этаком бархатном жилете! Но уж такая у меня несчастная натура: никак не могу себя переделать! Послушай–ка, это в твоих интересах: если правда, что эта синьора Конфуцио с дочерью должна явиться сюда, давай приведем твою студию в прежний беспорядок, не то они о тебе Бог весть что подумают. Было бы еще лучше, если бы они застали тебя за работой, в поте... как это говорится?.. хлеба твоего... одним словом, в поте хлеба лица твоего. Возьми–ка добрый кусок глины, швырни его на станок и не раздумывая лепи меня таким, каким видишь, вот в этой непринужденной позе. Назови свое произведение «В борьбе», и у тебя его в два счета приобретут для Национальной галереи, вот увидишь. Правда... сапоги у меня не слишком новые, но, если желаешь, можешь сделать их совсем новехонькими, ибо как скульптор ты, скажу без лести, самый настоящий сапожник...

Костантино Польяни в это время все еще развешивал по стенам свои рисунки и больше не обращал внимания на приятеля. В его глазах Колли был выброшенным из жизни неудачником, упрямым обломком ушедшей в прошлое поры, порождением моды, ныне уже оставленной художниками: неряшливо одетый, безалаберный, беспечный человек, для которого безделье стало уже привычным состоянием. И это, по правде сказать, чертовски обидно: ведь когда на Колли нападает охота работать, он может дать сто очков вперед самому лучшему скульптору. Уж он–то, Польяни, это хорошо знает: сколько раз здесь, в своей студии, он сам наблюдал, как несколькими уверенными, нарочито небрежными прикосновениями больших пальцев рук Чиро Колли с удивительной легкостью заканчивал скульптурный этюд, над которым Польяни трудился до изнеможения. Но Колли следовало бы хоть немного изучить историю искусств, упорядочить свою жизнь, побольше следить за собственной внешностью, а то в этом жалком одеянии, с его вечно меланхоличной миной он просто неприлично выглядит. Сам он, Польяни, окончил два курса университета... и затем... он тщательно заботится о своей наружности... и уже недурно зарабатывает...