Новеллы - [23]

По мнению членов этого клуба, муниципалитет должен был положить конец подобному безобразию, заставив Диму Кьяренцу хотя бы оштукатурить свой дом. «Это и ему пошло бы на пользу, — злословили торговцы, — может быть, тогда у него немного посветлеет лицо, которое, с тех пор как он поселился здесь, стало черным, как стены дома. Впрочем, — добавляли они, — справедливость требует признать, что дом этот Кьяренца взял за женой в приданое и, произнося в церкви сакраментальное «да», он тем самым брал на себя торжественное обязательство свято беречь обе эти древности».

В просторной и почти темной прихожей, кроме дона Маттиа и Саро Тригоны, было еще человек двадцать крестьян в почти одинаковой темно–синей одежде из грубой ткани. На ногах у них были простые кожаные башмаки, подбитые гвоздями, на голове — черные вязаные береты с маленькими кисточками, у некоторых в ушах виднелись серьги. И так как день был воскресный, все они были чисто выбриты.

— Доложи обо мне, — сказал Тригона слуге, сидевшему у двери за маленьким столиком, который был сплошь исписан цифрами и именами должников.

— Подождите минутку, — ответил слуга, с удивлением разглядывая дона Маттиа, давнюю нелюбовь которого к своему хозяину он отлично знал. — У хозяина дон Тино Лабизо сидит.

— И он тоже? Бедняга! — пробормотал дон Маттиа, разглядывая ожидавших приема крестьян, которые так же, как и слуга, не ожидали увидеть его здесь.

Немного освоившись, Скала стал разглядывать присутствующих. По выражению лиц он легко угадал, кто из крестьян пришел полностью расплатиться, а кто принес лишь часть долга. Глаза этих крестьян уже сейчас словно молили ростовщика подождать с остальными деньгами до будущего месяца. Тех же, кто не принес ни лиры, страх словно придавил к земле, — ведь Кьяренца без всякой жалости ограбит их дочиста и выбросит на улицу.

Внезапно дверь конторы отворилась, и из нее с пылающим, почти лиловым лицом, с блестящими от слез глазами, ничего и никого не видя, выбежал Тино Лабизо. В руках он держал носовой платок в красную и черную клетку, словно символ своего поражения.

Скала и Тригона вошли в контору. Она тоже была почти темной, с одним–единственным решетчатым окном, выходившим в узкий переулок. Даже в полдень на письменном столе у Кьяренцы горела лампа, прикрытая зеленой тряпкой.

Дима Кьяренца сидел в старом кожаном кресле за письменным столом, ящики которого были доверху набиты разными бумагами. На голове у него был круглый берет, шея укутана шарфом, а на обезображенные артритом руки были надеты шерстяные перчатки без пальцев. Хотя Кьяреяце не было и сорока лет, выглядел он как пятидесятилетний старик: желтое, одутловатое лицо, серые редкие волосы, заросшие, точно у больного, виски. Очки его были вздеты на узкий и морщинистый лоб; он смотрел прямо перед собой мутными, потухшими глазами из–под густых, низких бровей. Он явно пытался совладать с волнением и встретить дона Скалу внешне совершенно спокойно.

Сознание собственной бесчестности не вызывало в нем сейчас ничего, кроме глухой и непримиримой ненависти ко всем, и в особенности к своему бывшему благодетелю, первой своей жертве. Он не знал, что нужно было от него дону Маттиа, но твердо решил ни в чем ему не уступать, иначе могут подумать, будто он, Дима Кьяренца, раскаялся в своем поступке, который всегда с негодованием отрицал, выставляя Скалу сумасшедшим.

Скала, который не видел своего врага уже много лет даже издали, в первый момент был поражен. Если б он встретил Кьяренцу на улице, то, наверно, не узнал бы — так страшно тот изменился.

«Кара Господня!» — подумал дон Маттиа и нахмурил брови при мысли, что, превратившись в жалкую развалину, этот человек должен теперь считать, что уже искупил свою вину и поэтому не обязан делать ему, дону Скале, никаких послаблений.

Дима Кьяренца опустил глаза и с исказившимся от острой боли лицом, держась рукой за поясницу, осторожно приподнялся с кожаного кресла, но Саро Тригона чуть не силой усадил его обратно и сразу же, по всегдашней привычке нагромождая друг на друга бессвязные, беспорядочные фразы, стал объяснять цель их визита: он продает перешедший к нему по наследству участок земли дорогому дону Маттиа, который здесь присутствует, и готов немедленно выплатить в счет своего долга двенадцать тысяч лир дражайшему дону Кьяренце, каковой со своей стороны должен взять на себя обязательство не возбуждать судебного дела против наследства Ло Чичеро в ожидании...

— Спокойнее, спокойнее, сынок, — прервал его Кьяренца, опуская на нос очки. — Как раз сегодня я возбудил дело о наследстве, опротестовав векселя, подписанные вашим двоюродным братом и давно уже просроченные. Поздно спохватились.

— А мои деньги? — вскипел Скала. — Земля Ло Чичеро не стоила больше восемнадцати тысяч лир, а я уже вложил в нее добрых шесть тысяч: значит, по совести, ты не можешь получить эту землю дешевле чем за двадцать четыре тысячи лир.

— Пусть так, — совершенно спокойно ответил Кьяренца. — Но поскольку Тригона должен мне двадцать пять тысяч, то и выходит, что я, приобретая этот участок, теряю тысячу лир, не считая процентов.