Новеллы и повести. Том 2 - [3]

— Все еще спит? — спросила она. — С коих пор рассвело.

— Вставай, сынок! — опять позвала Ганета. — Опоздаешь, ребята смеяться над тобой будут.

Лецо с трудом приподнял веки, слипшиеся от сладкого сна. Невидящим взглядом посмотрел на нее и снова погрузился в сон.

— Может, не трогать его, а? — сказала Ганета. — Ты его потом отведешь…

— Нет, дочка, нет… — сказала свекровь. — Неслух он, убегает… Нешто мне за ним угнаться?

— До того сладко спит…

— Всю ночь спал, будет с него.

Наконец малыш поднялся, но, пока мать натягивала на него рубаху и штанишки, голова, еще тяжелая от сна, все падала на грудь. Он вышел за порог и сел на залитые солнцем ступеньки. Зевал, тер кулачонками глаза, но скоро его кликнули завтракать.

Лецо сел хлебать тюрю, а Ганета пошла в кладовку, сменила белье. Вот уже несколько дней в обед, когда солнце особенно припекало, женщины стали ходить на речку купаться, и, раздеваясь, она чувствовала на себе их взгляды. Она была моложе всех, с высокой грудью, упругими бедрами. И ей доставляло удовольствие первой скинуть с себя все и пойти к воде.

Она провела ладонью по гладкой коже бедра, погладила живот и подумала, что через несколько лет после родов ее тело снова стало по-девичьи гибким. Это подбодрило ее, придало уверенности, но, когда она снова натянула платье, еще хранившее тепло ее тела, ей опять стало тоскливо. Платье было из ситца, сшитое еще прошлым летом, с зеленоватыми узорами вроде петушиных перьев, но уже выцветшее от солнца и частых стирок. Какая красивая была расцветка, когда муж покупал ей эту материю. Знать бы, что это последнее платье, попросила б купить еще три метра… Теперь уж она не могла шить себе новые платья, приходилось считать каждую стотинку, пока не вернется муж. «Как-нибудь дотяну, — подбодряла себя Ганета. — Обойдусь без обновок. Потерплю…» И терпела. Лишь изредка, вот как этим утром, в самые радостные минуты вдруг начинало щемить сердце…

Свекровь и сынишка были во дворе, кормили утят. Ганета заранее намешала проса и рубленой крапивы, голодные птенцы толклись в корыте, старуха кричала «утя-утя-утя» и палкой отгоняла кур, которые подбирались к кормушке. Только одна курица беспрепятственно расхаживала возле утят — она три недели просидела в гнезде и высидела эти желтые пушистые комочки.

— Тут один обжора ужасный, — сказал мальчуган. — Я буду его звать Желторотый Разбойник.

Ганета как-то прочла сынишке сказку Каралийчева о маленьком утенке, и ему понравилось прозвище Желторотый Разбойник.

— Хорошо, хорошо. Пошли! — сказала Ганета, уже вскинув мотыгу на плечо.

— Утя-утя! — подзывала свекровь утенка, который все норовил отойти в сторону. Наседка беспокойно кружила возле корыта, крайне удивленная непослушанием птенцов.

У школьного двора их ждала председательша. Она всегда на лето устраивалась воспитательницей в детский сад, потому что муж у нее — председатель сельсовета. Ей было лет сорок, она окончила восемь классов, красила волосы «колораном» и для пущей элегантности шила платья в обтяжку. Достигала ли она желанной цели — трудно сказать, но с первого взгляда было видно, что платье ее в любую минуту может лопнуть по швам.

— Что нужно сказать тете? — спросила Ганета, когда они подошли к воспитательнице.

Мальчик поздоровался.

— Он знает, знает… — улыбаясь, сказала председательша. — Он умный мальчик, только озорник… Иди сюда, мой хороший…

«Ишь, лиса! — подумала Ганета, — Нарочно торчит утром у ворот, к матерям подлизывается…»

Потом, уже отойдя от школьного двора, решила, что эти фигли-мигли у них в селе не пройдут. В Югле давно уже знали цену этой бабенке с ее улыбочками, модными нарядами и краской «колоран».

*

Осел стоял на привязи у старого амбара, под широким навесом. Дед Петр много лет назад сколотил ему ясли из старого ящика из-под яиц; на истертых ослиной шеей досках еще проглядывала в двух местах отпечатанная трафаретом надпись «Яйцекооп». Бабка Йордана с вечера насыпала в ясли травы, принесенной с огородов, но длинноухий за ночь уплел все до последнего стебелька и теперь, понурив голову, сонно размышлял о своих житейских проблемах.

Он был уже в преклонном возрасте, шерсть его стала мышиного цвета — на спине светлей, чем на брюхе, только одна темная полоса тянулась от ноздрей по гриве и до пучка черных волос на кончике хвоста.

— Газету читаешь, что ль? — спросила его бабка Йордана, подойдя к нему и принимаясь отвязывать тонкую веревку, обмотанную вокруг стояка. Она была в старой безрукавке из овчины, на спине холщовая торба, в которой она брала с собой еду на весь день, а вечером приносила траву для осла.

Не под силу ей было возиться с этим ослом, и она решила продать его — ждала только, чтобы минуло девять месяцев после смерти мужа. Дед Петр скончался в феврале в один субботний день, хотя до этого никогда не хворал и ни на что не жаловался. Для своих семидесяти пяти он был крепок и вынослив. Запрягши осла в тележку, ходил подсоблять людям — свезет зерно на мельницу, кукурузу и тыквы с личных участков перевезет, а уж осенью при сборе винограда никто без него не обходился. В кооперативе осталось всего несколько телег — жди, пока подойдет твоя очередь, так что осел и тележка деда Петра были для всех хорошим подспорьем. Но так продолжалось до той субботы, когда дед Петр сказал, что, пожалуй, приляжет, вроде у него мерцание какое-то перед глазами, лег и уж больше не встал. Бабка Йордана горько плакала, как только можно плакать по человеку, с которым прожил под одной крышей целых сорок шесть лет. Ей пришлось до того похоронить двух детей, смерть была ей не в диковинку, и, проводив своего старика, она быстро свыклась с одиночеством. Вот только к ослу к этому никак не могла приноровиться.