Новеллы и повести. Том 1 - [23]

У маленького Стефана действительно стали проявляться хорошие черты характера. В играх он всегда был заводилой, отлично учился, скоро его потянуло к музыке, и родители сначала купили ему аккордеон, а затем — скрипку. Был он добр, весел, остроумен, с ним любили водиться. «В кого он пошел?!» — часто спрашивали близкие. Открывая в мальчике кто материнские, кто отцовские черты, все сходились в одном: способность к музыке Стефан унаследовал от прадеда — талант этот, пройдя неведомыми путями в скрытом, спящем состоянии через деда и отца, пробудился в правнуке.

II

Николай Назаров окончил духовную семинарию.

В первый же год учения (было это вскоре после мировой войны и Октябрьской революции в России) ему довелось участвовать в стачке. Стачку объявил весь пансион во главе со старшеклассниками. Стояла зима, в пансионе было холодно, кормили плохо. Отказавшись разойтись по классам, семинаристы столпились в коридоре перед кабинетом ректора и на мотив популярной тогда революционной песни «Бандьера росса» стали петь песенку, сочиненную одним из семинаристов. В песне говорилось о «голоде и холоде» и о «кривобородом Клемансо» — это был намек на архимандрита Климента, исполнявшего должность ректора, «который бродит по коридорам, выпятив грудь…». Припев оставался прежним, и после слов «Бандьера росса триумфера» отдельные голоса робко подтягивали «Вива эль коммунизма…». Разумеется, стачку пришлось прекратить, семинаристы с третьего урока приступили к занятиям, вожакам снизили оценки по поведению… Но питание улучшили, привезли уголь и назначили нового ректора, а «кривобородого Клемансо», с таким вожделением посматривавшего на этот пост, понизили в сане и куда-то перевели.

Таково было первое сильное впечатление от семинарии у робкого крестьянского парнишки Николая Назарова.

Утром и вечером семинаристы ходили в церковь, помещавшуюся во дворе пансиона. Вскоре Назаров стал замечать, что некоторые его товарищи, увиливая от богослужений, прячутся в спальнях, в саду или внизу в котельной, что во время утренней службы старшеклассники — они обычно стояли вдоль стен церкви, — раскрыв учебники, зубрят уроки; в дни великого поста, когда службы были особенно тягостны и длинны, отдельные храбрецы и шутники, укрываясь за спинами товарищей, приходящих при этом в веселое возбуждение, усаживаются на пол по-турецки. А был случай, разумеется из ряда вон выходящий, когда один из семинаристов, обманув надзирателя, будто он собирается идти в монахи, большую часть великопостных богослужений пролежал ничком на полу, пока однажды под общий смех не обнаружилось, что он спит.

В начале великого поста семинаристы на исповеди издевались над священником — бывшим русским белогвардейцем, приводя его в ужас всевозможными вымышленными грехами, страшными и извращенными; сам пост, разумеется, не соблюдался, каждый только и ждал, как бы полакомиться скоромным. «Попики» — этот запретный плод — очень привлекали городских барышень. Многие семинаристы-старшеклассники заводили себе подружек, назначали свидания, лазали через забор, и оценки по поведению в старших классах прыгали, подобно температуре в переменную погоду.

Разумеется, были и благонравные семинаристы, но их почему-то называли «изменниками» и «шпионами».

Новый ректор — архимандрит Антоний — оказался человеком энергичным и строгим. Он, как выражались невзлюбившие его семинаристы, только и знал, что «подметать рясой» спальни, классы и двор. Первое, что он сделал, — сменил надписи на аллеях, ведущих из пансиона в сад, приказав вместо «Не разрешается ходить» написать «Не дозволяется ходить», и ввел отпускные билеты — теперь семинаристов пускали в город только по субботам или в будни по «уважительным» причинам под расписку надзирателя. Ректор заглядывал в парты и шкафчики, проверяя, что читают воспитанники, приказал обнести семинарию высокой каменной оградой, а как только начинал звонить колокол, сам обходил спальни, классы и аллеи, сгоняя семинаристов в церковь.

Когда богослужение кончалось и семинаристы начинали потихоньку продвигаться к выходу, архимандрит Антоний, откинув назад широкие рукава своей рясы, молча поднимал правую руку с вплетенными в пальцы янтарными четками и, нагнув голову, словно бык, оглядывал поверх сверкающих очков ряды семинаристов; затем он направлялся к аналою и оттуда, с возвышения, стоя перед царскими вратами, начинал свою проповедь…

Архимандрит Антоний специализировался по богословию в Германии, написал там диссертацию о Ницше, и теперь не проходило ни одной проповеди, чтобы он не упомянул его имени. Семинаристы настолько к этому привыкли, что уже заранее знали, в какую минуту оно будет произнесено, и тихо, но патетически суфлировали: «Ниц-шее!» И действительно, в следующий момент архимандрит Антоний, раскрыв рот и почесывая короткую жесткую каштановую бороденку, голосом витии восклицал: «Ниц-ше-е, который отрек бога, лишился рассудка!» Затем он говорил о милосердии и любви к ближним, а кончал тем, что обличал дисциплину в пансионе, бичевал «скверные» поступки семинаристов, призывая обратиться к «чему-то святому и сокровенному», внушая, что они должны «чинно» ходить в церковь, «чинно» вести себя в трапезной, «чинно» выходить из класса…