Таньский прислонился к забору и мрачно задумался. Скоро он заметил, что думает, собственно, совершенно не о том, о чем следовало бы. Неожиданное препятствие расстроило его до такой степени, что дальнейшее путешествие через заборы и штабеля он сразу признал невозможным. Теперь он прикидывал, что могут сейчас делать его преследователи. Это зависело от того, сколько времени прошло с момента, когда он перелез через первый забор. А вот об этом-то он не имел ни малейшего представления. Как долго он дремал на штабеле? А сколько перед тем ждал в переулке, шел и раздумывал? Ему показалось, что все это происходило страшно давно. И, значит, те отказались от преследования и посиживают, как ни в чем не бывало, где-нибудь в шинке на Топеле, а то, пожалуй, и на Тамке. Но сам факт, что они так поспешно организовали облаву и пустили за ним целую свору шпиков по таким глухим закоулкам, а один даже преградил ему путь, вовсе не скрывая своих намерений, доказывал, что дело серьезное. И Таньский вспомнил, как недавно, год назад, этот самый Олеярчик столь же остервенело и изобретательно две недели буквально наступал ему на пятки. Шпик исключительный, ясновидец, можно сказать, рисковый, а в то же время осторожный, как старая лиса. Но однажды Таньский выводил его далеко за город, и Олеярчик шел, но никогда не заходил в опасные места: у этого негодяя было удивительное чутье, он умел обойти любые засады, которые устраивал гроза шпиков Крэмпач.
— Тогда уж позвольте, товарищ, я возьму этого живодера на свою ответственность, познакомлюсь с негодяем. Уж я придумаю, как его укротить…
Таньский согласился. И через неделю шпик куда-то исчез.
— Ну и как? Не попадался вам этот, ну, этот?.. — спрашивал Крэмпач.
— Нет, ни разу не попадался. А что?
— Нет, я просто спрашиваю, — улыбался Крэмпач.
— А что — уже?
— Вы про что? Я ничего не знаю.
— Понятно. Значит — уже. Ну и хорошо. И как же вам это удалось? Рассказывайте…
— Да, встретились мы случайно на Огродовой. Сковрон его наводил. Он ничего, я ничего; для начала приложил я ему камнем по башке. Такой, знаете, гранитный брусок. Лежат там, видели, может, целые кучи? И что вы скажете! Как он вдруг зашатается да как завопит, но не падает, черт, на ногах держится!
Что было дальше, Таньский не дослушал, потому что совершенно не выносил подобных историй.
И вот теперь они с Олеярчиком встретились вновь. Очухался, сукин сын! Таньский был глубоко уверен, что при первой же возможности шпик возьмет его прямо на улице. Эх, придется, наверное, поехать на эти сандомирские сливы…
А пока надо вырываться на простор. С отвращением Таньский оттолкнулся от забора и без проблеска надежды прошел вдоль него раз, другой и выругался.
«Это все пустое, с одной рукой я не перелезу! Тут меня и возьмут. Такая, видно, судьба». И во всей череде событий последних дней Таньский явственно усмотрел предзнаменование того, что с ним должно было случиться. Все шло к тому. И неясные предчувствия, и беспокойство без всякой причины, и хотя бы этот хаос в голове. Всё — и даже воскресший шпик, и то, что шпик вышел именно на него, Таньского (ну, почему именно на него?), и то, что вышел на него как раз на Ордынатской, где Таньский опять-таки появился впервые, потому что сознательно никогда не ходил этой опасной улицей. Дернуло же идти туда. И вот теперь его угораздило свалиться в яму, хотя кругом сколько угодно ровного места, и повредить руку.
Таньский как будто получал удовлетворение, нагромождая все эти неоспоримые доводы. Они словно отстраняли его от совсем уже невыносимой мысли о том, что надо перелезать через забор с больной рукой. Он прикинул день за днем время, проведенное в постоянной изнурительной работе. Прошло три года, как он вернулся из ссылки. Не достаточно ли этого по сегодняшним трудным временам? И он уже имеет право… Все его злит, любой пустяк бесит. Он устал, он страшно устал, он изнурен, он истрепан, как старый сапог. Он вполне готов, если все так сошлось… И уж действительно не о чем тут думать. Перелезать не нужно — впрочем, он ни за что не смог бы этого сделать; с одной рукой, ему ведь не вскарабкаться наверх, с одной-то рукой.
Он прошел несколько шагов, повернул обратно и снова прислонился к забору, уже ни о чем не думая. И снова его начала опутывать, обволакивать дрема, у него слипались глаза и подгибались ноги. Он попрочнее оперся о забор и вдруг почувствовал, что падает назад.
«Забор валится, что ли?!» Он вскочил и нашарил руками какой-то выступ; искал на ощупь, что дальше. А дальше было совсем пустое пространство, забор куда-то подевался. Он ступил несколько шагов — идет, как ни в чем не бывало. И только минуту спустя он сообразил, что, наверное, оперся случайно на незапертые ворота и отворил их своей тяжестью.
Таньский с любопытством осваивал пространство, которое распахнулось перед ним столь чудесным образом. Некоторое время он кружил в разных направлениях и не встречал на своем пути препятствий. Ему даже показалось, будто темнота поредела, он снова увидел громаду города, и огоньки, и фонари на Обозной, а слева, со стороны города брезжил тусклый, едва заметный свет. Он двинулся на него, и на протяжении нескольких сотен шагов ни на что не наткнулся.
