Новеллы и повести - [12]

Она уже привыкла, что старик всякий раз выдумывал новые небылицы. И терпеливо дожидалась, пока он не выговорится.

— Из-за любви, из-за любви безумной рухнуло все мое будущее. А мог бы я иметь свой каменный дом в Варшаве, два дома… Да, мог бы!

Тут Хельбик вынимал из футляра скрипку и долго примеривался: трогал смычком струны, брал разные аккорды и после такой увертюры начинал опять рассказывать.

Мелька зевала.

— Она была года на три постарше тебя. В наше время не доходило до такого безобразия, как теперь — малолеток женщинами считать. Нет! А моя была аккурат такая же вся черненькая, как ты вся беленькая. Глаза — как у ведьмы. Веревки из меня вила, шельма, я просто боялся ее поначалу.

— Ха-ха-ха! Чего же вы, пан Якуб, боялись? Кусалась она, что ли?

— Дурочка, ты думаешь, я всегда среди воров околачивался? Я из порядочной семьи, у нас в доме все было как положено. Мать набожная, отец строгий — не то, что в вашем паскудном Парысово.

— Скажите пожалуйста! — насмехалась Мелька.

— Из-за нее все и началось, потому что раньше я просто не знал, для чего бабы существуют на свете. Как хотела она, так мной и вертела. С отцом разругался вдребезги, убежал из дома. Если бы она приказала мне воровать, то и воровать бы стал. Начал ходить с музыкантами, неплохо зарабатывал, и договорились уже мы с ней пожениться, а она взяла да и бросила меня.

— Умная, видать, девка была. Я тоже с одним не буду долго хороводиться…

— Опять же, дурочка ты. Такого, каким я для нее был, она уж за всю свою жизнь не встретила. Если жива еще, то локти себе, наверно, кусает, тварь подлая, даже если во дворце теперь живет.

— Ах, ах, не беспокойтесь, пан Якуб, конечно же, она по помойкам шляется, объедки собирает. Это уж обязательно, а может, в больнице сгнила.

— И ты, Мелька, не воображай, что непременно в карете будешь ездить — в карете, да только, может, в той, которая от ратуши, до Павяка арестантов возит, — гневно обрывал ее старик. — Какой толк, что кровь у тебя горячая, бурлит, аж распирает всю. Глупа ты, не хватит мозгов устроить свою жизнь. Вот музыку любишь — значит, прилепишься к какому-нибудь оборванцу, к вору, а порядочного человека не заметишь, и больших денег в руках тебе не удержать. Такие, как ты, любят, чтобы мужик над ними изгалялся. Пойдешь, пойдешь объедки собирать, не сомневайся.

— Ну и ладно, чему быть — тому не миновать. Я свое возьму, а там хоть в Вислу. Чего жалеть себя, пока молодая. Состарюсь, так никто и не взглянет. Да вам-то какая забота?

— И впрямь.

— Ну, берите уж лучше скрипку и поиграйте, а то бабка скоро заявится.

И старый скрипач играл — здесь в воровском притоне на Парысове. Легко лилась мелодия, ибо на самом деле прекрасной была эта где-то украденная скрипка. Слушает Мелька, затаив дыхание, а иногда вдруг вздохнет глубоко и словно бы застонет, и глаза у нее горят, светятся в темноте, как у кошки.

Никогда в другое время не размышлял старик о своей разнесчастной судьбе и не ворошил прошлое. Никогда ему и в голову не приходило завидовать какому-нибудь счастливцу или брезговать окружающими. Привирал он без умысла, просто поговорить ему с Мелькой хотелось, мила ему была, наверно, эта девчушка. Однако история собственной жизни теперь его не занимала. Равнодушие сковало мысли, и они застыли, как льдины. А может, он вообще отвык думать, если принять во внимание, что за последние годы он почти каждодневно бывал пьян или весьма под мухой.

Только когда опускались сумерки и брал он в руки скрипку, что случалось теперь почему-то все чаще, скрипка пела ему о чудесах, об ином мире, где многое неясно, и даже вовсе непонятно, и уж никак не похоже на то, что делается вокруг. И тогда скорбь касалась натянутых струн, и звенела, и билась в рыданиях — та скорбь, которую в словах выразить невозможно.

Играл бы и играл без устали старый скрипач, но всегда в конце концов являлся кто-нибудь из жильцов, возвращалась из своих таинственных отлучек бабка с дочерьми — и не до музыки уж тут было. Воздух сотрясала отвратительная брань, и дом снова превращался в обычный ежевечерний ад.

Иногда Мелька не в силах была слушать дальше музыку, кричала: «Перестань, хватит, не видишь — тошно человеку!», иногда вдруг разражалась плачем, рыдала неудержимо.

Он укладывал скрипку в футляр и ворчливо ей выговаривал:

— Вот видишь, Мелька… Тяжко тебе будет жить на белом свете, сердце у тебя мягкое, разве ты выдержишь? Ведь какие люди кругом — растащат твою душу по кусочкам. Отправит тебя бабка на панель, да и что ей остается делать? В вашем роду повелось так. А если не бабка, то и сама там окажешься, ничего другого не придумаешь. Только при этом разум и твердость иметь надо, чтобы никто над тобой не властвовал; и жалости тоже поддаваться не следует. Худо человеку, которого музыка затянет. Разве жил бы я здесь, если бы она меня не перевернула? Тебе, Мелька, пока все едино, ты с пеленок тут всего насмотрелась и ничего другого не видела. Воровство да свинство разное… Любого человека, который здесь обретается, судить надо за то лишь, что эти гадости видит и не отворачивается. Но я говорю тебе, Мелька, есть другой мир, только его отсюда из парысовской хибары не видно. Кто сюда, к нам, из города приходит?! Кому ворюги или твари продажные для чего-нибудь понадобились. И тот после сплюнет три раза да отряхнется. Есть другие люди, есть… Но ты даже если ангела небесного встретишь, не распознаешь. Ты не переменишься, а и с чего бы?