Новеллы - [93]

За первым свиданием роковым образом последовало второе, затем третье, четвертое, и вскоре встречи с Беатриче сделались не случайными событиями в его жизни, а самой жизнью. Ими были поглощены все его мысли: ожидание свидания, а потом воспоминание о нем заполняли все его существование. То же происходило и с дочерью Рапачини. Едва завидев юношу, она бросалась к нему с такой непосредственной доверчивостью, как если бы они с детства были товарищами игр и продолжали оставаться ими и по сей день. Если же по какой-либо непредвиденной причине он не появлялся в условленное время, она становилась под его окном, и до его слуха долетали нежные звуки ее голоса, на которые эхом отзывалось его сердце:

«Джованни, Джованни, почему ты медлишь? Спустись вниз…» И он торопливо спускался в этот Эдем, наполненный ядовитыми цветами.

Несмотря на нежность и простоту их отношений, в поведении Беатриче было столько суровой сдержанности и достоинства, что Джованни и в голову не могла прийти мысль нарушить их какой-либо вольностью. Все говорило о том, что они любили друг друга: любовь сквозила в их взглядах, безмолвно обменивавшихся сокровенными тайнами двух сердец, слишком священными, чтобы поведать их даже шепотом, любовь звучала в их речах, в их дыхании, в этих взрывах страсти, когда души их устремлялись наружу, подобно языкам вырвавшегося на свободу пламени, — но ни одного поцелуя, ни пожатия рук, ни одной нежной ласки ничего, что любовь требует и освящает. Он ни разу не коснулся ее сверкающих локонов и даже одежды — так сильна была невидимая преграда между ними; никогда платье Беатриче, развеваемое ветерком, не коснулось Джованни. В те редкие мгновения, когда он, забывшись, пытался преступить эту грань, лицо Беатриче становилось таким печальным и строгим, на нем появлялось выражение такого горестного одиночества, что не нужны были слова, чтобы юноша опомнился. В эти мгновения темные подозрения, словно чудовища, выползали из пещер его сердца и дерзко смотрели ему в лицо. Любовь его слабела и рассеивалась, как утренний туман. И по мере того как исчезала любовь, сомнения приобретали все большую и большую реальность. Но стоило лицу Беатриче проясниться после этой мгновенной, набежавшей на него тени, и она из таинственного, внушавшего тревогу существа, за которым он следил с отвращением и ужасом, вновь превращалась в прекрасную и наивную девушку, в которую он верил всей душой, что бы ни говорил ему рассудок.

Между тем прошло уже достаточно времени с тех пор, как Джованни встретил Пьетро Бальони. Однажды утром молодой человек был неприятно удивлен посещением профессора, о котором он ни разу не вспомнил в течение этих недель и охотно бы забыл вовсе. Отдавшись всепоглощающей страсти, Джованни не выносил общества людей, за исключением тех, кто мог бы понять его и проявить сочувствие к состоянию его души. Ничего подобного, разумеется, не мог он ожидать от профессора Бальони.

После нескольких минут непринужденного разговора о событиях, происшедших в городе и университете, посетитель резко переменил тему.

— Недавно мне довелось, — сказал он, — прочесть у одного из классиков древности историю, которая меня чрезвычайно заинтересовала. Возможно, вы даже ее помните. Это история об индийском принце, пославшем в дар Александру Македонскому прекрасную женщину. Она была свежа, как утренняя заря, и прекрасна, как закатное небо. Но что особенно отличало ее — это аромат ее дыхания, еще более упоительный, чем запах персидских роз. Александр, как и следовало ожидать от юного завоевателя, влюбился в нее с первого взгляда. Но ученый врач, находившийся случайно подле них, сумел разгадать роковую тайну прекрасной женщины.

— И что же это была за тайна? — спросил Джованни, старательно избегая пытливого взгляда профессора.

— Эта прекрасная женщина, — продолжал Бальони многозначительно, — со дня своего рождения питалась ядами, так что в конце концов они пропитали ее всю и она стала самым смертоносным существом на свете. Яд был ее стихией. Ее ароматное дыхание отравляло воздух, ее любовь была ядовитой, ее объятия несли смерть. Не правда ли, удивительная история?

— Сказка, пригодная разве для детей! — воскликнул Джованни, торопливо поднимаясь со своего места. — Я удивляюсь, как ваша милость находит время читать подобную чепуху.

— Однако что это? — сказал профессор, с беспокойством озираясь вокруг. Какими странными духами пропитан воздух вашей комнаты! Не запах ли это ваших перчаток? Он слабый, но восхитительный, и в то же время в нем есть что-то неприятное. Случись мне продолжительное время вдыхать этот аромат, я, кажется, заболел бы… Он напоминает запах какого-то цветка, но я не вижу цветов в вашей комнате.

— Их здесь нет, — ответил Джованни, лицо которого, в то время как говорил профессор, покрылось мертвенной бледностью, — как нет и запаха, который лишь почудился вашей милости. Обоняние — одно из тех чувств, которые зависят одинаково как от нашей физической, так и духовной сущности, и часто мы заблуждаемся, принимая мысли о запахе или воспоминание о нем за самый запах.

— Все это так, — промолвил Бальони, — но мой трезвый ум вряд ли способен сыграть со мной такую шутку. И уж если бы мне почудился запах, то это был бы запах одного из зловонных аптекарских зелий, которые приготовлял я сегодня своими руками. Наш почтенный доктор Рапачини, как говорят, сообщает своим лекарствам аромат более тонкий, чем благовония Аравии. Без сомнения, прекрасная и ученая синьора Беатриче также готова была бы лечить своих пациентов лекарствами, благоухающими, как ее дыхание. Но горе тому, кто прикоснется к ним.