Новеллы - [89]

Подойдя к кусту, она со страстной горячностью обняла его и спрятала на его зеленой груди лицо, смешав сверкающие локоны с пурпурными цветами.

— Напои меня своим дыханием, сестра моя! — воскликнула Беатриче. — Я задыхаюсь от обыкновенного воздуха. И подари мне этот цветок, который я бережно срываю со стебля и помещаю у самого своего сердца.

С этими словами прекрасная дочь Рапачини сорвала один из самых роскошных цветков, росших на кусте, и готова уже была прикрепить его к своему корсажу. Но тут случилось странное происшествие, если только и оно не было плодом фантазии Джованни, одурманенного несколькими бокалами тосканского вина. Маленькое оранжевое пресмыкающееся — ящерица или хамелеон, — проползавшее по тропинке, в эту минуту случайно приблизилось к Беатриче. И Джованни показалось — впрочем, отделявшее его расстояние не позволяло рассмотреть такие мелкие подробности, — Джованни показалось, что капля из сломанного стебля упала на голову ящерице, в то же мгновение забившейся в сильных конвульсиях. Секунду спустя маленькое пресмыкающееся лежало бездыханным на освещенной солнцем тропинке. Беатриче, заметившая это странное явление, печально перекрестилась, но не выказала никакого удивления. Оно не помешало ей приколоть злополучный цветок к своему корсажу. Здесь он алел и переливался, словно драгоценный камень, внося последнюю и единственно необходимую черту, доводящую до совершенства прелесть ее лица и платья. Джованни, наклонившись вперед, показался было из тени, но снова отпрянул назад, задрожал и промолвил:

— Не сплю ли я? Вполне ли я владею своими чувствами? Кто это существо? Прекрасная женщина или чудовище?

Беатриче, беззаботно гулявшая по саду, подошла так близко к окну Джованни, что он не мог удержаться и вышел из своего укрытия, чтобы удовлетворить то мучительное и болезненное любопытство, которое она в нем пробуждала. В эту минуту красивая бабочка перелетела через стену в сад; она вероятно, долго порхала по городу, не находя ни цветов, ни зелени среди старинных каменных домов, пока тяжелый аромат растений доктора Рапачини не привлек ее в сад. Прежде чем опуститься на цветы, крылатое существо, видимо, привлеченное красотой Беатриче, стало медленно кружиться над ее головой. И тут, вероятно, зрение обмануло Джованни, ибо ему показалось, что в то время, как Беатриче с детской радостью следила за насекомым, оно все больше и больше теряло силы, пока наконец не упало к ее ногам. Его яркие крылышки затрепетали — бабочка была мертва! Джованни не мог установить никакой видимой причины ее смерти, кроме разве дыхания самой Беатриче, которая опять перекрестилась и с тяжелым вздохом наклонилась над мертвым насекомым.

Невольное движение Джованни привлекло ее внимание к окну. Она подняла глаза и увидела сверкающую золотом волос голову юноши, безупречная красота которого скорее напоминала древнего грека, нежели итальянца, Джованни, едва сознавая, что он делает, бросил к ее ногам букет цветов.

— Синьора, — сказал он, — эти цветы чисты и безвредны. Примите их как знак уважения к вам Джованни Гуасконти.

— Благодарю вас, синьор, — ответила Беатриче голосом, прозвучавшим, как музыка, с лукавым кокетством полуребенка-полуженщины. — Я с радостью принимаю ваш дар и хотела бы предложить вам взамен этот пурпурный цветок, но боюсь, что не смогу добросить его до вашего окна. Поэтому синьору Гуасконти придется удовольствоваться моей благодарностью.

Она подняла букет, упавший в траву, а затем, как бы устыдившись, что, забыв девичью скромность, ответила на любезность незнакомца, быстрыми шагами направилась к дому. Хотя все это свершилось в несколько мгновений, Джованни показалось, что, когда молодая девушка подошла к дверям дома, цветы в ее руках уже увяли. Конечно, это была нелепая мысль, ибо кто может на таком расстоянии отличить увядший цветок от свежего?

В течение нескольких дней после этого Джованни избегал подходить к окну, выходившему в сад доктора Рапачини, как будто бы ожидая в нем увидеть нечто уродливое и страшное. Юноша почувствовал, что, заговорив с Беатриче, он в некотором роде отдал себя во власть какой-то таинственной силы. Самым благоразумным было бы, зная об опасности, грозившей его сердцу, тотчас же покинуть этот дом и даже Падую; менее благоразумным — постараться видеть Беатриче каждый день, чтобы приучить себя, насколько возможно, к ее облику, возвращая его тем самым жестоко и систематически в границы обычного. И, наконец, самым неблагоразумным (а именно так и поступил Джованни) оставаясь вблизи девушки, избегать встреч с нею и вместе с тем постоянно занимать ею свое воображение, давая ему все новую пищу для фантастических и беспорядочных образов. Глубиной чувства Гуасконти не отличался или по крайней мере глубина эта была еще не изведана, но у него было живое воображение и горячий южный темперамент, и от этого лихорадка в его крови усиливалась с каждой минутой. Обладала ли Беатриче ужасными свойствами, которые наблюдал Джованни, — смертоносным дыханием и таинственным сродством с прекрасными, но губительными цветами, — так или иначе, она отравила все его существо неуловимым, но жестоким ядом. Это была не любовь, хотя необыкновенная красота девушки сводила Джованни с ума; не ужас, хотя он и подозревал, что ее душа наполнена такой же губительной отравой, как и ее тело. Это было чадо любви и ужаса, сохранившее в себе свойства каждого из родителей, и сжигавшее, подобно огню, и заставлявшее содрогаться. Джованни не знал, чего ему бояться, и еще меньше — на что ему надеяться; в его душе надежда и страх вели нескончаемую борьбу, попеременно одерживая победу друг над другом. Благословенны простые чувства, будь они мрачными или светлыми! Но смешение их в нашей душе сжигает ее адским огнем.