Новеллы - [71]

— Ее нет смысла тереть, Тэбита, — сказал Питер. — Это не лампа Аладдина, хотя я и считаю ее предвестницей такой же большой удачи. Посмотри-ка, Тэбби!

Тэбита взяла пергамент и поднесла его к самому носу, на котором сидели очки в железной оправе. Но она даже не стала ломать себе над ним голову и разразилась кудахтающим смехом, держась за бока обеими руками.

— Вам не удастся одурачить старуху! — вскричала она. — Это ваша собственная рука, мистер Питер, тот же почерк, что и в письме, которое вы мне прислали из Мексики.

— В самом деле, есть большое сходство, — сказал Питер, вновь рассматривая пергамент. — Но ты ведь сама знаешь, Тэбби, что этот шкаф, должно быть, был скрыт под штукатуркой прежде, чем ты появилась в этом доме, а я появился на свет. Нет, это рука старого Питера Голдтуэйта. Эти столбцы фунтов, шиллингов и пенсов — это его цифры, обозначающие размеры сокровища, а вот это, внизу, — несомненно, указание на место, где оно спрятано. Но чернила выцвели или сошли, так что совершенно невозможно ничего разобрать. Какая жалость!

— А лампа совсем как новая. Это все-таки некоторое утешение, — сказала Тэбита.

«Лампа! — подумал Питер. — Она осветит мои поиски».

В данный момент Питер был более расположен поразмыслить над этой находкой, нежели возобновить свои труды. Когда Тэбита спустилась вниз, он стоял, разглядывая пергамент у одного из выходящих на улицу окон, такого темного от пыли, что солнце едва отбрасывало на пол неясную тень оконного переплета. Питер с силой распахнул окно и выглянул на большую городскую улицу, а солнце заглянуло тем временем вовнутрь его старого дома. Хотя воздух был мягким и даже теплым, он заставил Питера вздрогнуть, как будто на него брызнули холодной водой.

Был первый день январской оттепели. Снег толстым слоем лежал на крышах домов, но быстро таял, превращаясь в миллионы водяных капель, которые падали с карнизов, сверкая на солнце, и барабанили, как летний ливень. На улице утоптанный снег был тверд и крепок, как мостовая из белого мрамора, и не успел еще сделаться мокрым от почти весенней температуры. Но когда Питер высунул голову, он увидел, что жители, если не сам город, уже успели оттаять за этот теплый день после двух или трех недель зимней погоды. Хоть у него при этом и вырвался вздох, ему было радостно смотреть на поток женщин, шедших по скользким тротуарам, на их румяные лица, которые в обрамлении стеганых капоров, горжеток и собольих накидок казались ему розами, распустившимися среди невиданной листвы. То и дело звенели бубенчики, возвещая либо о прибытии саней из Вермонта, груженных морожеными тушами свиней или баранов, а иной раз еще и одного-двух оленей; либо торговца птицей, привезшего с собой всю колонию птичьего двора — кур, гусей и индюшек; либо фермера и его супруги, приехавших в город отчасти для прогулки, а отчасти чтобы побегать по магазинам и продать немного яиц и масла. Такая пара ехала обычно в старомодных квадратных санях, прослуживших им двадцать зим, а в летнее время простоявших двадцать лет на солнце у дверей. Вот легко пронеслись по снегу господин с дамой в элегантном возке на полозьях, напоминающем по форме раковину; вот передвижной театр на санях с откинутым в сторону, чтобы дать доступ солнцу, полотняным занавесом промчался по улице, ныряя в разные стороны между повозками, загородившими ему дорогу; вот из-за угла показалось некое подобие Ноева ковчега на полозьях — огромные открытые сани с сиденьями на пятьдесят человек, запряженные дюжиной лошадей. Это объемистое вместилище было наполнено веселыми девушками и веселыми молодыми людьми, веселыми девочками и мальчиками и веселыми стариками, — и все они шутили и улыбались во весь рот. Слышалось жужжание их голосов и тихий смех, а иногда раздавался громкий радостный крик, на который зрители отвечали троекратным «ура», а ватага проказливых мальчишек забрасывала веселящуюся компанию снежками. Сани проехали, но когда они скрылись за поворотом, издалека все еще слышались веселые крики.

Никогда еще Питер не видел сцены более живой, чем та, которую составили вместе яркое солнце, сверкающие капли воды, искрящийся снег, веселая толпа, множество быстрых повозок и перезвон веселых бубенчиков, заставлявший сердце плясать под их музыку. И единственным мрачным пятном тут было это остроконечное древнее строение — дом Питера Голдтуэйта, который, понятно, и должен был выглядеть унылым снаружи, поскольку изнутри его терзала такая разрушительная болезнь. И вид изможденной фигуры Питера, еле различимой в окне выступающего вперед второго этажа, не уступал внешнему виду дома.

— Питер! Как дела, друг Питер? — прокричал чей-то голос через улицу в тот момент, когда Питер уже собрался отойти от окна. — Взгляните-ка сюда, Питер!

Питер посмотрел и увидел на противоположном тротуаре своего старого компаньона, мистера Джона Брауна, осанистого и довольного, в распахнутой меховой шубе, под которой виднелся красивый сюртук. Его голос привлек внимание всего города к окну Питера Голдтуэйта и к пыльному чучелу, показавшемуся в нем.

— Послушайте, Питер, — закричал снова мистер Браун, — какой чертовщиной вы там занимаетесь, что я слышу такой грохот всякий раз, как прохожу мимо? Вы, вероятно, ремонтируете старый дом и делаете из него новый? А?