Новелла ГДР. 70-е годы - [53]

Во времена оны эта гора изрыгала огонь и камень, У обочины до сих пор лежит каменная глыба, изрыгнутая горой во времена оны. И у нее нет иного имени, кроме простого: камень. Для Феликса К. все камни мира повторяют этот. Раньше говорилось так: пойдешь с нами к камню? И каждый сразу знал, куда и зачем. Играть, рассказывать небылицы, драться, миловаться. Теперь говорится так: остановись, вспомни. Это настраивает его на меланхолический лад. Он останавливается. Но, будучи последним болваном, он упирает ногу в затылок камня, который лежит себе, словно отдыхающий теленок. А уперев, достает из кармана истертую фотографию: их класс на третьем году обучения. Отыскивает шестерых, кто, согласно поминальной доске, не вернулся с войны. Шесть мальчиков из тринадцати. Мальчики выстроились в ряд перед девочками. Он пересчитывает мальчиков слева направо, как считают всегда. Потом пересчитывает еще раз, на случай если ошибся. Нет ли мистики в том, что он — седьмой по счету? Не моя ли очередь теперь? Мистическая дрожь, суеверное наслаждение памяти. Седьмым покойником оказался другой. Он вернулся домой с войны, он хотел наколоть дров для матери. Тяжелый колун, занесенный над головой, ударился о натянутую бельевую веревку и с размаху вошел в его затылок.

Феликс К. ощупывает камень. Тонкая оболочка летнего тепла еще окутывает прохладу камня. Однажды, пасмурным и холодным осенним днем, когда на картофельном поле лениво дымились костры, на камне этом возникло пятно крови. Лоренц Циман, по прозвищу Каучук, подставил ножку одной девочке, и та со всего размаху ударилась головой о камень. А Каучук с перепугу и от раскаяния поперхнулся горячей, как огонь, картофелиной и чуть не задохнулся. Конечно, Лоренц Циман сумел бы теперь замолить много грехов, не лежи он — без вести пропавший — где-то под землей, как под гнетом проклятия.

На ратуше, дребезжа, как и прежде, голос часов возвещает, что уже три. В эту минуту наверху, в горном ресторанчике, начинается встреча их класса. Он опаздывает. Но для него куда важней, что он успел еще раз поставить ногу камню на загривок. А камень, господи ты мой, — сколько поколений давали здесь слово друг другу, и не один потом жалел об этом и на обратном пути чувствовал себя связанным навеки.

Кто-то сзади окликает его. «Бен, Бен!» — кричит женщина. Не старуха, но и далеко не молоденькая. Черные волосы все еще густые и пышные, лишь кое-где блеснет серебряный волосок. Красивая женщина. На шее у нее такой веселенький, пестренький, красненький, скорее даже малиновый платок. Феликс жалеет, что этот крик относился не к нему. Оборачивается, чтобы женщина поняла, что с кем-то его спутала. И еще потому, что мужчины в возрасте спереди смотрятся лучше, чем сзади. Он задорно кричит женщине, что его зовут Вальдемар, а вовсе не Бен. Но женщина тем не менее продолжает целеустремленно двигаться вперед и подходит к нему совсем близко. А подойдя, спрашивает, к его великому удивлению, перестал ли он носиться по морю житейскому под чужим именем, как брачный аферист, или все еще носится. Его удивление заметно ее радует. «Ну ладно, Бен, не беда. Хотелось поглядеть на тебя. Я прослышала, что ты будешь на встрече. И подумала, что, коли так, ты непременно пойдешь полевой тропинкой мимо камня. Я уже битый час, как дура, прячусь за гардиной. Со злости пожелала тебе заявиться на деревянной ноге и с двумя костылями. А ты еще отлично стоишь на собственных ногах. Тебе всегда везло, Бен, Вальдемар, Феликс или как тебя там еще величать. Думаешь, я не помню, что ты Ликс, Радмахеров Ликс, и стал за эти годы важной шишкой. Кто только у нас не вылезает в писатели. Ты как, ежедневно принимаешь порошки от глупости или только изредка?»

Она сердится, потому что он никак не может ее признать. Хотя какое-то воспоминание в нем уже ожило. Ну конечно же, Бен! В мастерской, где вулканизировали покрышки, старый холостяк называл учеников Бенами. Старый холостяк — это Шольтес, для Беньямина «господин Шольтес» — служил в кайзеровском флоте. И едва геройски не пошел ко дну, не умей он плавать, как рыба. Боже мой, какой вздор вспоминается ему сейчас без всяких усилий. И только смутно — девушка, которая сейчас стоит перед ним в обличье уже немолодой женщины, и все, что между ними было. Но ее фамилия, точнее, имя никак не приходит ему на память.

— Ну как можно быть таким идиотом? — сердится женщина. — Неужели ты не понимаешь, что мне ничего, ну ничегошеньки от тебя не надо, что я просто рада еще раз повидать тебя в здравом уме и твердой памяти?

Лучше сказать какую-нибудь глупость, думает он, чем промолчать. И он говорит то, что звучит, должно быть, глупее глупого, но — теперь он вдруг вспоминает с полной отчетливостью — было на самом деле. «От тебя так хорошо пахло пахтаньем», — говорит он и не верит своим глазам: женщине это приятно. Что в свою очередь придает ему смелости. «И косы у тебя были очень красивые, длинные и мягкие-премягкие. Ты всегда щекотала у меня под носом их кончиками. Как парикмахер Землих, «мыльный король», щекотал кисточкой своих лучших клиентов». «А ты, — говорит женщина, — влез ко мне в душу без всякого мыла». Но в голосе ее нет злости. И она теребит кончики своего платочка, как некогда теребила концы своих красивых длинных кос. «А я-то думала, — продолжает она, — что ты сможешь припомнить и цвет. Ты называл его таким красивым, таким волнующим…» Она намекает на цвет своего платка — малиновый цвет. «В те времена это был шерстяной шарф, помнишь? Мне его бабушка связала крючком, длинный такой и толстый, чтобы парням было трудней добираться до моей блузки. А ты снял этот шарф с меня, скатал его в аккуратный валик и положил мне под голову. Вместо свадебной подушки. У меня ты был первый, а своего первого женщина никогда не забывает. Но теперь я сама задаю себе вопрос: а какое все это имеет отношение к тебе теперешнему?»