— Наверное вы гадаете, зачем я вас всех сегодня собрал — не смог удержаться я от шутки в начале, но шуточку не понимают. Серьезные девушки собрались для серьезных дел. Ладно.
— Я начну с того, что объясню — зачем. — продолжаю я: — но сперва вам всем — необходимо раздеться до нижнего белья. — с самого начала это довольно скользкий момент, но у меня здесь Томоко, она уже прошла этот этап и я надеюсь на нее. Трое девушек — уже коллектив, пусть даже лица их скрыты масками, но все же мы образуем минимальный социум со своими правилами, а мне нужно сразу же сделать так, чтобы правила «внешнего» социума — общества, государства, школы, класса — отличались от «нашего» социума. Кроме того, если бы они просто сидели и слушали меня, то это мгновенно превратилось бы в скучную лекцию, а когда от них требуют каких-то действий — это заставляет их чувствовать себя вовлеченными в процесс — это раз. А во-вторых, сидя передо мной в одном нижнем белье — они будут чувствовать себя совершенно иначе, чем сидя в одежде. Если же они откажутся снимать одежду — то на этом и прекратим уроки. С Томоко я разберусь отдельно… Шизука тоже от меня не отстанет, а уже если Наоми убежит — то и хорошо.
В наступившей тишине отчетливо слышно шуршание одежды — маска номер один встала и неторопливо снимает с себя платье, расстегивая пуговицы. У меня вибрирует телефон. СМС от Наоми. «Это обязательно?!». Нахожу взглядом цифру «три» на черной полумаске и киваю головой. Одежда продолжает шуршать и вот уже маска номер один — Первая, — садится в позу сейдза на ковровом покрытии, одетая только в трусики и спортивный топик. Следом за ней — поднимается и маска номер два, Шизука. Она расстегивает блузку немного суетливыми движениями, ее руки трясутся. Я перевожу взгляд на маску номер три и быстро набираю текст. «Ты можешь уйти» — пишу я. Конечно, это ее дом, но в этом случае ей достаточно обозначить свое отношение — и мы все уйдем сами. Одна из задач этой встречи уже будет выполнена — Наоми от меня отстанет.
Маска номер три встает вслед за маской номер два и тоже начинает раздеваться — неловкими движениями, постоянно пытаясь прикрыться. Я жду.
Наконец на ковровом покрытии в неровном свете горящих свечей сидят три девушки только в трусиках и топиках. Зрелище само по себе волнующее. Сознание подкидывает мне картинку, в которой родители Наоми вдруг забыли что-то и с полдороги вернулись домой, а тут их дочь полуголая с двумя другими девочками и мной. Хотя, она заверила, что никто нам не помешает — но все-таки…
— Теперь я продолжу — говорю я, и моя речь сегодня будет бессовестной цитатой из буддизма и "Князя Света" Желязны : — вы понимаете, насколько обострились ваши чувства? Теперь вы внимаете моим словам и чувствуете легчайшие дуновения воздуха своей кожей. Вы — уязвимы. Я мог бы сказать вам об этом, но вы бы не поверили мне, не поняли, какого это на самом деле. Потому что слова — это всего лишь слова. У меня много имен, и ни одно из них не имеет значения. Говорить — это называть имена, но говорить — не существенно. Вдруг случается то, что никогда не случалось раньше. Видя это, человек смотрит на реальность. Он не умеет рассказать другим, что он видел. Однако, другие желают знать и спрашивают его: «На что похоже то, что ты видел?» Тогда он пытается объяснить им. Допустим, он видел самый первый в мире огонь. И он говорит: «Он красный, как мак, но сквозь него танцуют другие цвета. У него нет формы, он как вода, текущая отовсюду. Он горячий, вроде летнего солнца, только горячее. Он живет некоторое время на куске дерева, а затем дерево исчезает, будто он его съел, и остается нечто черное, которое может сыпаться как песок. Когда дерево исчезает, он тоже исчезает». Следовательно, слушатели должны думать, что реальность похожа на мак, на воду, на солнце, на то, что едят, и на то, что выделяют. Они думают, что огонь похож на все, как сказал им человек, знавший его. Но они не видели огня. Они не могут реально знать его. Они могут только знать о нем. Но вот огонь снова приходит в мир, и не один раз. Многие смотрят на огонь. И через какое-то время огонь становится таким же обычным, как трава, облака или воздух, которым они дышат. Они видят, что он похож на мак, но не мак, похож на воду, но не вода, похож на солнце, но не солнце, похож на то, что едят и на то, что выбрасывают, но он не то, он отличается от всего этого, или он — все это вместе. Они смотрят на эту новую вещь и придумывают новое слово, чтобы назвать ее. И называют ее «огонь». — я делаю паузу, восстанавливая дыхание и смотрю на девушек, все еще сидящих в сейдза и внимающих мне. Их дыхание учащается, они слушают. Мой голос должен звучать монотонно. Глухо. Низко. Такой голос вползает тебе в голову, даже если ты не слушаешь. Даже если ты просто остаешься в прострации и созерцаешь нижнее белье своей одноклассницы, сидя на ковровом покрытии в гостиной другой одноклассницы. Все идет своим чередом и здесь главное — не торопиться, не делать резких движений, все должно быть сделано по доброй воле, сознательно, самостоятельно. Никто и никого здесь не принуждает. Но сама атмосфера позволяет чувствовать и ощущать себя совершенно иначе, чем обычно. Джеймс Фрэзер говорил о пропасти между так называемой «ночной моралью» и «дневной моралью». Ночью человек может сделать многое из того, что днем он считает неприемлемым и постыдным. У нас сегодня — ночная мораль, мораль, едва освещаемая зыбким светом нескольких свечей, мораль, которую едва видно. Которая едва существует. Моя задача — сделать так, чтобы зыбкий облик морали постепенно растворился в этой полутьме.
