Новая дивная жизнь (Амазонка) - [4]

Правда, Семен Арсеньевич, когда Атлант рассказал ему, что Маргарита вырвала у зам. предисполкома здание без копейки подмазки, проникся к ней особым, уважительным чувством, похожим на изумленное восхищение. «Нет слов, меня душат слезы», – говорил он, когда вдруг, по какому-то случаю вспоминался этот Маргаритин подвиг, – всякий раз неизменно одни и те же слова.

Вскоре, как получили здание и приступили к его ремонту, Маргарита поинтересовалась у Атланта, почему он не утаил от Семена Арсеньевича, что деньги остались целы? Почему она не утаила от него, Атланта, – это понятно. Но почему он? Змеиная мысль, что деньги могли пойти в их с Атлантом личный карман, нет-нет да точила ее.

– Себе дороже, – коротко ответил ей Атлант. И вдруг, через паузу неожиданно взвился – как полоснул острым бритвенным лезвием: – Хотела б, чтоб мне небо с овчинку стало? Чтобы жизнь – поперек горла?

Словно защищался от чего-то в себе. От страха? Того, который ощущала внутри при встречах с Семеном Арсеньевичем и сама Маргарита? Она не решилась уточнять это у Атланта.

Она в их конторе сделалась главным тараном, пробивавшем чиновные кабинеты. Это стало чем-то вроде ее специализации. Атлант с Семеном Арсеньевичем ставили задачу – и она отправлялась решать ее. В ней вызрела наглая, не знающая ни малейших сомнений, какая-то расхлюстанная уверенность в себе, она шла и знала, что все у нее получится, – и у нее получалось. Не всега так, как в тот, первый раз с зам. предисполкома. Даже далеко не всегда. Но она научилась давать взятки – будто платила в магазине за товар в кассу. Великолепно это у нее выходило. И великолепно выходило опускать зарвавшиеся кувшиные рыла: брали в десять раз меньше, а делали больше, чем хотели. «Нет слов, меня душат слезы!» – восклицал Семен Арсеньевич, узнавая об очередной победе Маргариты.

Она по-прежнему жила с матерью и не спешила уходить от нее. Атлант снимал квартиру в центре Москвы, на Садово-Кудринской, несколько раз настоятельно требовал от Маргариты перебраться к нему, но она находила способы, чтоб отказаться. Ей еще хотелось побыть вольной птицей. Попорхать без оглядки. Не сковывать себя ничем. В Москве повсюду открывались ночные клубы, на улицах с каждым днем прибавлялось хорошо одетых мужчин, при взгляде на которых ее неизменно тянуло увидеть их уши.

У нее еще были годы в запасе. Куда было торопиться.

Хотя жить с матерью день ото дня становилось все муторнее. Издательство у матери с началом реформ просело, перестало выпускать книги, потом перестало выплачивать зарплату, а там мать оказалась и на улице. Без работы в неполные сорок девять и без пенсии. Несколько дней она лежала на диване и выла. А когда поднялась – это был другой человек. Та, прежняя, была вполне себе ничего, не стыдно никому признаться, что мать, а тут встала – старая облезлая грымзла, с глазами, как два обомшелых камня. Того, что она теперь зарабатывала продажей газет у метро, хватало б ей только на хлеб с чаем без сахара, и Маргарита сделалась главной кормилицей. Это наполняло ее гордостью и самодовольством, она невольно то по одному случаю, то по другому начала покрикивать на мать, небрежничать с нею, мать то и дело взвивалась, пускалась в выяснение отношений, принималась качать свои родительские права, и это уже было совсем поперек горла.

Но все же Маргарита не уходила от матери. Она вовсе не была уверена, что Атлант – это та партия, которая достойна ее. Она теперь знала себе цену. Вернее, узнала ее. И не собиралась продешевить.

4

Ветер бил в лицо водяной сечкой, солнце, отражаясь от стеклянной глади водохранилища, слепило глаза. Нестись за ревущим впереди, взбивавшим кипящие белые буруны катером на туго колотящихся по этой стеклянной глади пластиковых плашках лыж было такое упоение – из груди рвался вопль восторга. Параллельным курсом, метрах в тридцати, резал воду Семен Арсеньевич. Его скрученное из мышц тело просило большего, чем простое движение, и он закладывал виражи, ходил галсами, приближаясь к Маргарите, словно бы собираясь подсечь ее. Наверное, длины фала не хватило бы, чтоб ему и в самом деле подойти к ней вплотную, но Маргарите делалось страшно, сердце останавливалось, дыхание перехватывало, и она визжала, отчаянно мотая головой, перекрикивая кипящий шелест воды под лыжами:

– Отверните! Не надо! Уйдите!

Семен Арсеньевич, потянув мгновение угрозу, довольно усмехался, отворачивал, выметнув из-под лыж прозрачный веер, и дыхание отпускало, сердце возвращалось на место.

Вдалеке, метрах в двуустах – трехстах, вознесши над стеклом водохранилища треугольники парусов, паслись яхты. Семен Арсеньевич иногда уходил туда, катер на бешеной скорости влек его между яхтами, и Семен Арсеньевич закладывал свои виражи уже там.

Катер, тащивший Маргариту, свернул к берегу, и ее, хотя она хотела еще и еще носиться по жидкой глади, бесцеремонно повлекло за ним. На берегу, расставив ноги, с руками на поясе, будто изготовясь для утренней гимнастики, стоял ждал их причаливания Атлант. Наверное, по его приказу, отданному взмахом руки, катер и пошел к берегу.

Земля стремительно приближалась, мотор на катере смолк, скорость стала падать, рулевой крутанул руль, и катер начало разворачивать обратно в водохранилище, а Маргариту по инерции несло, несло к берегу, все медленнее, все тише, и, не дойдя до берега метров трех, она пошла ко дну. Но здесь уже было меньше, чем по пояс, она успела только раз взвизгнуть – и уже стояла.