Нострадамус: Жизнь и пророчества - [6]

Адонаи.

И тотчас же исчезла, напрочь исчезла комната со сгрудившимися в ней людьми, а следом и весь дом, и все дома на улице, и город. Существовало теперь одно только несказанное, непроизнесенное СЛОВО, и в слове том — глаз. ГЛАЗ. Слово это проникало, казалось, в самую плоть и суть мальчика, растворялось в нем, в маленьком, хрупком Мишеле, который оказался неведомым образом отброшен в дремучее стародавнее время, еще до рождения своего, до самого зачатия.

Неподвижным шаром зависло над испанской землей тяжелое солнце, равнодушно взирающее на прокаленный известняк, на пробковые дубы с листьями на манер рунических знаков. Уставшая, изнуренная земля. На юге, у горного склона, расположилась видавшая виды Гранада. Мавры на белых скакунах, игривые волны, сад и вертоград, женщины с бархатной кожей и миндалевидным разрезом глаз. Купола мечетей — как блазнящие небесную высь перси. Христианский оазис, расположившийся в царстве Боабдиля; оазис третьего народа, познавшего Библию.

Кастилия и Арагон. Горные гнезда, откуда потоком устремились ратники-христиане с бычьими рогами на шлемах, с чудодейственными изображениями на рукоятках мечей, с усатыми драконами на штандартах. А следом за ратниками — разъяренные монахи со злобой в сердце, с ненавистью во взорах. Идолопоклонники. Сотворенный кумир требователен, постоянно жаждет жертв… Знак вонзаемого в земную твердь креста…

Картины входили в самую душу мальчика — из угасающих отцовских глаз, сквозь тяжелые, неподатливые, полуопущенные веки. Поначалу картины отличались калейдоскопическим поспешным мельканием. Красота ужаса. Ужас красоты. Но затем начали простираться иные образы.

В туманном промежке христианской и мусульманской земель всадники в стальных доспехах осаждали город. Мечи и топоры обрушились на горстку защитников крепостной стены. Подобно обезумевшему стаду спасаясь бегством, безоружные люди скрылись в храме. Сквозь романский портал протискивались женщины, старики и дети. Христиане взывали к своему Богу, мусульмане — к своему Аллаху. Со свистом неслись стрелы, не делая различия для мусульман и католиков. Градом сыпались удары в деревянные ворота, обрушившиеся на тех, кто, несмотря на смертельную опасность, не успел отпрянуть от тяжелых створок, придавивших скрюченные тела. Сверху, сквозь бойницы, захлебчиво и торопливо гудели колокола. Зоркое сердце Мишеля видело, что мавры и испанцы вместе болтаются на виселицах, и он рассмотрел судорожную пляску тех, в полусумраке каменного свода, кому горло захлестнула петля. Он слышал их призывы и мольбы, вырывающиеся из глубины души, — вопреки всему они продолжали надеяться на помощь Всевышнего. Но он видел, как снаружи перед окнами бурлила воинственная толпа, с воем размахивавшая факелами.

Когда с грохотом рухнула каменная стена, Мишель бросился прочь — к косогору, поросшему частым кустарником, к известняковому горному хребту. Там он и остановился, прислушиваясь к шелесту листьев. Странно знакомым показалось ему лицо еврея, похожего на Агасфера, притаившегося в скальной нише. Мишель еще раз взглянул на разрушенный храм, расположенный далеко в низине. После случившегося им, как и всеми остальными, владело только стремление убежать, спастись. С минуту еще не отпускала боль в сердце, в то время как мул галопом скакал на юг. Наконец путы ослабли, стали тонкими, как паутина, и порвались. И наконец, далеко от прежнего места и в ином сплетении времени и пространства, Мишель пришел в себя.

Синагога. Свитки Торы, стянутые золотым шнуром, мерцали в святом ковчеге. Мужчины с молитвенными поясами в руках. Их лица казались тусклыми, в глазах застыло потрясение. О штурме города и пожаре вещал раввин, об изгнании из земли обетованной. Казалось, почти полтора тысячелетия с шелестом протекали сквозь еврейскую речь и из шелеста времени рождались названия и очертания ссыльной чужбины: Александрия, Дамаск, Саба, Медина и Мекка, Тунис, Марокко, Джебель-аль-Тарик.

…Над заливом высилась голая скала. Под флагами с полумесяцем корабли пристали к берегу. Владыки моря и пустыни покорили всю страну, от скалистого юга до далекого севера. Кровь лилась рекой, но Испания расцвела под защитой халифов, и следом за мусульманами воинственным валом устремились потоки иудеев. Почти тысячу лет раздавались молитвы в синагогах. Едва ли Саламанка, Толедо и Гранада — а Гранада прежде всего — ощущали себя городами изгнания. Но внезапно оказалось, что молитвенные пояса порвались, и сразу вслед за этим опустел святой ковчег. Заново Израиль погрузился на челны, изъеденные червями, на шлюпки, купленные за баснословные цены, — спустя тысячу лет. Однако те, кто остался на Иберийской земле, кто пристально всматривался в плавучие гробы спасающихся бегством, накрытые тенью африканских скал, тоже несли на своих лицах глубокие морщины. Морщины скорби, однажды появившиеся с исходом из Египта, Вавилона и семижды — из Иерусалима. И предстояло вскоре ангелу БОЖЬЕМУ осенить Гранаду.

Мишель снова увидел иудейского лекаря, поднимавшегося к Альгамбре. Его звали Кифа; мавры дали ему имя Эль-Хаким — Целитель. Христиане, еще до исхода из Гранады, называли его Петром. Его лицо показалось Мишелю очень знакомым. Теперь он ступал через львиный двор: запах зелий и мазей, которые лекарь нес с собой, еле заметно смешивался с таинственным благоуханием душистого фонтана, бившего из колодца. Мишель тут же почувствовал во всем теле блаженную истому, но вдруг фонтаны порывисто упали, как скошенные цветы. За городом в поле загрохотали пушки и мортиры, за ними мушкеты; метали стрелы аркебузы. И уже над внешним городским валом взметнулись языки пламени и огненные снопы. Мальчик скорчился, скрученный тенетами времени, заново прозвучавшего резким стальным звоном. Подобно мелькнувшей тени, скрылся в нише другой иудей.