Нос некоего нотариуса - [2]

Он их надевал только у себя в конторе, или у клиента, когда приходилось читать бумаги. Понятно, что по понедельникам, средам и пятницам, входя в танцевальное фойе, он обнажал свои красивые глаза. Тогда выпуклые стекла не затемняли блеска его взгляда. Я не скрываю, что он ничего не видел, и порою раскланивался с маршезой (Маршезой (marcheuse) в балете зовут артистку, которая не танцует, а занимает роли, где приходится только ходить.), принимая ее за звезду; но взгляд у него быль решительный, как у Александра при входе в Вавилон. Поэтому кордебалетные танцовщицы, охотно придумывающие прозвища, назвали его Победителем. Доброго толстяка турку, секретаря посольства, они прозвали Спокойным, члена государственного совета Меланхоликом, а главного секретаря министерства ***, живого и задорного, М. Turlu. Вот почему маленькую Элизу Шампань, или Шампань 2-ю, когда она из корифеев возвысилась до звания сюжета, стали звать Тюрлюретой.

Провинциальные читатели (если только этому рассказу суждено выйти за пределы парижских укреплений) задумаются на минуту, другую над предыдущим абзацем. Я отсюда слышу тысячу и один вопрос, с которыми они мысленно обращаются к автору. Что такое танцевальное фойе? И кордебалет? И оперные звезды? И корифейки? И сюжеты? И маршезы? И главные секретари, которые попадают в этот мир, под опасностью получить какое-нибудь прозвище? Наконец, каким случаем человек степенный, человек порядочный, человек с принципами, как метр Альфред Л'Амбер, три раза в неделю заходит в танцевальное фойе?

Ах, милые друзья, да именно потому, что он человек степенный, человек порядочный, человек с принципами. Танцевальное фойе в то время была обширная квадратная зала, обставленная старыми скамейками, обитыми красным бархатом, и населенная самыми значительными в Париже людьми. Там встречались не только финансисты, члены государственного совета, главные секретари, но и князья, и герцоги, депутаты, префекты и сенаторы, самые преданные защитники светской власти папы; там не хватало одних прелатов. Там можно было видеть женатых министров, самых несомненно женатых из наших министров. Сказав, что их можно было там видеть, я вовсе ее утверждаю, будто сам видел их там; вы понимаете, что бедняку журналисту туда не так-то легко войти, как на мельницу. Ключи от этого салона Гесперид были в руках одного из министров; никто туда не проникал без дозволения его превосходительства. И какое тут проявлялось соперничество, какая ревность, какие интриги! Много кабинетов пало под самыми различными предлогами, а в сущности потому, что всем государственным людям хотелось поцарствовать в танцевальном фойе. Не думайте, впрочем, что этих особ манили туда запретные удовольствия. Они просто сгорали желанием покровительствовать искусству в высшей степени аристократическому и политическому.

Быть может, с годами все это изменилось, потому что приключения метра Л'Амбера случились не на прошлой неделе. Но по причинам самого высокого благоприличия, я не смею с точностью обозначить, в котором именно году этот член судебного ведомства переменил свой орлиный нос на прямой. Вот почему я, по примеру баснописцев, и сказал глухо в то время. Удовольствуйтесь тем, что действие происходило, в летописях мира, между сожжением греками Трои и сожжением летнего пекинского дворца английскими войсками, между этими двумя достопамятными событиями европейской цивилизации.

Один из современников и клиентов метра Л'Амбера, маркиз д'Омбрамвиль, как-то сказал в английском кафе:

— Нас отличает от людской толпы фанатизм к танцам. Чернь сходит с ума от музыки. Она хлопает в операх Россини, Доницетти и Обера; по-видимому, миллион нот, приготовленных на манер салата, заключает в себе нечто весьма приятное для ушей этих людей. Они доходят до того, что сами поют грубыми, разбитыми голосами, и полиция дозволяет им собираться в некоторых амфитеатрах и коверкать арии. Да благо им будет! Что до меня, то я опер не слушаю, я их смотрю: я прихожу к дивертисменту, а по окончании убегаю. Моя почтенная прабабка рассказывала мне, что все знатные дамы в её время ездили в оперу единственно ради балета. Они всячески покровительствовали танцорам. Теперь наш черед; теперь мы покровительствуем танцовщицам, и стыд тому, кто об этом дурного мнения!

Маленькая герцогиня де-Биэтри, молодая, хорошенькая и брошенная мужем, имела слабость упрекать его за то, что он увлекается оперными обычаями.

— И не стыдно вам, — говорила она ему, — бросать меня одну в ложе со всеми вашими друзьями, а самому бегать неизвестно куда.

— Когда желаешь быть посланником, необходимо заняться политикой, — отвечал он.

— Положим, что так; но думаю, что в Париже для этого нашлись бы школы получше.

— Отнюдь нет. Поверьте, милое дитя мое, что балет и политика — близнецы. Желать нравиться, пленять публику, не спускать глаз с капельмейстера, строить лицо, менять каждую секунду цвет и платья, прыгать слева направо и справа налево, быстро поворачиваться, уметь при этом удержаться на ногах, улыбаться со слезами на глазах, — да разве это не краткая программа и балета, и политики?