Норвежская новелла XIX–XX веков - [132]

Потом он стал старше. Он начал гулять с девушками. Я никогда не забуду этого необъяснимо горького чувства, что меня покинул, обманул тот единственный, о ком я никогда не мог даже подумать, что он в состоянии предать, тот, кому принадлежишь. Впервые я остался один на пустынном острове. Робинзон уплыл с другим Пятницей.

Но с наступлением ночи он приходил опять. А однажды я стоял в одной рубашке — было уже раннее утро, и довольно прохладно — стоял, готовый разреветься, и встретил его в дверях кухни.

— Я знаю, где ты был! — сказал я.

Он ответил, что я знаю, видимо, больше, чем он. Потом я подрос и стал сильнее. Мы начали понемногу заниматься боксом — он, завязав одну руку за спиной, а другую подняв вверх, как огромное мощное копье, а я — размахивая двумя руками, как крыльями ветряной мельницы, которые вертелись и наносили удары куда придется. Однажды я заехал ему в глаз. Я был зол, так как он был где-то с девушкой. И я стукнул. Под глазом образовался синяк.

— Я сам виноват, — сказал он взрослым, когда они пришли и собирались разделаться со мной. — Я сказал, пусть ударит!

Он солгал. Но он не мог целую неделю пойти к девушке из-за этого синяка под глазом, а тем временем у него объявился соперник. И однажды вечером он напился. Он пришел домой, и я сразу же увидел, что он не такой, как всегда. Кроме меня его никто не видел. Я действовал тогда с быстротой молнии. Я затащил его в чулан за дверью. Там валялся всякий хлам. Туда никто не ходил. И в кухне было совсем не слышно, если в этом чулане разговаривали. «Лежи здесь!» — приказал я строго. А сам пошел за молоком для кроликов, но, вместо того чтобы пойти к кроликам, вернулся к нему. Я разыскал кусок черствого хлеба и принес ему. Но он ничего не хотел. «Лежи здесь!» — приказал я опять. Я отыскал мешок и положил ему под голову, а потом выбежал на улицу и стал звать его. Снова вбежал в дом ко взрослым и сказал, что не могу понять, куда это он подевался. Отец хотел тут же пойти искать его. Тогда я сказал, что я говорил с соседскими ребятами, и они сказали, что Эдвард, наверно, спешно нанялся подработать — свезти воз сена в город. «А, вот оно что! Почему же он не сказал?» Тем временем Эдвард лежал и спал в чулане. Отец так и не нашел нас — ни тогда, ни потом.

На следующий день я сказал — очень строго (ведь он заслужил это), — что он может гулять с девушкой, но зато никогда больше не должен делать ничего подобного. И он обещал и сдержал слово. Но вот случилось то, что полностью изменило его жизнь и нашу тоже. Он должен был отправиться в море. Он никогда не стремился стать моряком, но дома нельзя было найти работу. В дорогу он взял с собой дедушкин старый моряцкий сундук, связанные матерью носки, которые, несомненно, пригодятся в жару на экваторе, а я дал ему на память шкурку кролика, старого Ульсена. Он очень радовался этому подарку; попеременно то смеялся, то плакал. И вот он уехал. Приходили письма. Я приносил их с собой в школу. Я никогда не был героем в школе, по многим причинам, но с этими письмами ничто не шло в сравнение. Я снова обрел брага. Я снова стал взрослее, так как он был взрослым, стал сильнее, так как он был сильным. А учитель, прочитав письма, сказал, что в них почти не было орфографических ошибок. Через год он вернулся. Теперь он был совсем взрослым мужчиной. А дедушкин сундук выбросил в Ла-Манш, так как он занимал слишком много места на борту. Мать уже была готова рассердиться. Но зато он привез полный мешок вещей ей и нам, а когда наступил вечер, он сел на велосипед и уехал к другой женщине, которая ждала его. Так оно и должно было быть. Может быть, мы никогда не были так одиноки, как в тот вечер, когда он уехал. Он женился и снова отправился в море. И тут началась эта великая война. За день до этого он приехал к нам попрощаться. На этот раз он уезжал из своего собственного дома, но машина проехала мимо места, где мы жили. Я был в это время в магазине. Я услышал, как приближается машина, протянул руку к большому окну и стал махать, я видел его руку, но видел ли он мою? Я не знал. Я снова повернулся к прилавку, выбрал и получил то, зачем пришел: пару хлебцев, зеленое мыло лучшего сорта и катушку ниток. Ну и бог с ним. Так и должно было быть. По ночам я лежал без сна и думал о нем. Я не знал, что такое море. Но в эту зиму, когда он был в море, а весь мир в огне, я словно узнал его. Иногда меня мучил кошмар. Я покрывался холодным потом, простыни становились мокрыми. Мне виделось, как подступают волны, серые, страшные, и корабль то поднимается, то опускается. Но иногда мы получали небольшие конвертики Красного Креста, письма с далеких морей. Они шли кружным путем, чтобы попасть к нам. Они совершали путешествие через всю Швецию. В этих письмах никогда не было жалоб.

Я часто думал, видел ли он, что я махал ему из окна магазина в тот день, когда он уезжал? Эта неизвестность мучила меня во время войны больше, чем что-либо другое. Я говорил себе, что машина ведь ехала не быстро, а окно было большое, и если он видел мою руку, то… тогда он должен был узнать мою рубашку. А если нет? Возможно, он ничего не знал о том, что происходило у нас, даже самое важное — то, что ему махали. Но он, во всяком случае, узнал о том, что у него родился сын. Это известие застало его где-то в Америке. А этот мальчишка, говорили люди, похож на меня. Когда я впервые услышал такой разговор, это было подобно шоку. Люди, конечно, говорили так потому, что отца не было дома; трудно было сказать, похож ли на него сын. А я был самым близким человеком. Мальчик был еще слишком мал, чтобы ему дарить кролика, но когда-нибудь и ты тоже станешь большим, дорастешь до того, чтобы получить кролика.