Норне-Гест - [17]

Все это пригибало двух детей человеческих к земле, заставляло их крепче прижиматься к ней и теснее жаться друг к другу, плотно зажмурив глаза; кровь стыла в их жилах, а лес продолжал шуметь и стонать; они забыли от страха, кто они и где, мрак и ужас наполняли их души, мрак и ужас были владыками всего окружающего мира.

Наконец, сами того не сознавая, они уснули и снова безотчетно проснулись; кругом была та же ночь, но от нее веяло безумием смерти. Под соседним кустом сверкали раскаленными угольями два глаза, шевелилась чья-то тень… С воплем вскочили они, и какие-то длинные тени метнулись в кусты… Тут произошло нечто страшное, до сих пор неслыханное в этом лесу: безумный вопль двух человеческих голосов пронзил воздух; они оба вопили, испускали протяжный дикий вой, пока хватало духу; голоса обрывались, но они начинали снова, сами не узнавая своих голосов, отчего исступление их еще увеличивалось, и они завывали раз от разу все громче, неистовее, страшнее.

Волки бросились во мрак, и долго, должно быть, у них в ушах звенело. Лес замер, прислушиваясь к дикому воплю. Все вокруг смолкло, ничто не шелохнулось; лишь где-то далеко-далеко замирало трепыханье уносящих кого-то крыльев да топот чьих-то убегающих ног. И когда вопли человеческие наконец прекратились – последний пронзительный визг, короткий вой и два-три отрывистых, глухих обиженных выкрика, – в лесу все еще стояла мертвая тишина: человек подал свой голос!

Но это были уже не люди, а два барахтавшихся на земле черных клубка; они встали на четвереньки, чтобы уползти куда-нибудь, скрыться, и дико озирались вокруг, но глаза их встречали один мрак; они выли и кусали друг друга со страха, а потом, зажмурившись, снова ползли в лес. Наконец они на ощупь добрались до деревьев, на ощупь же стали карабкаться на одно из них; не раскрывая глаз, они лезли по сучьям все выше и выше, пока не заметили, что ветви стали тоньше и гибче; тогда они остановились и задремали на ветвистом суку, одной рукой обняв друг друга, а другой охватив сук, и так провисели весь остаток ночи.

Отдохнуть они не отдохнули, но забылись в тяжкой дреме, потеряв представление о том, во сне все это или наяву, где они и кто такие. Им было холодно на дереве, и они дрожали с зажмуренными глазами всю долгую страшную ночь.

А ночь тянулась без конца, целую вечность; никогда ничего и не было, кроме этой ночи с ее ужасами и страданиями; никогда они и не спали иначе, как на жестком суку; полный зловещих лесных шорохов мрак вокруг них, мрак снаружи и ужас у них внутри; и во сне ли все это было, наяву ли – ничего, кроме мрака и ужаса, на свете не существовало. Они ослепли и застыли в черной бесконечности, налитой ужасом, а время не двигалось.

Но все на свете имеет конец. Они заметили, что ночь понемногу изменила свой облик. Лес затих, и, приоткрыв чуть-чуть веки, они увидали, что вокруг уже не так темно. На одной стороне неба сиял белый рог луны, а на другой алели облака; они поняли, что оттуда должно взойти солнце.

Скоро оно проглянуло между стволами деревьев, словно пылающий костер, и они ощутили тепло его лучей на своей коже. Лес скинул с себя зловещую ночную маску и снова стал просто скоплением деревьев, словно никогда и не был ничем иным; тихо защебетали птички в знак того, что природе снова дарован мир. В лесу стало тихо-тихо, и только птичий щебет становился все громче по мере того, как солнце подымалось и озаряло своим светом верхушки деревьев.

Тут обоими овладела такая усталость, что они заснули на своем суку, но тревожным сном, то и дело просыпаясь в страхе, когда руки их разжимались, и они готовы были слететь вниз головой. Они еще плохо сознавали, кто они и где находятся, смотрели друг на друга мутными глазами и хотели только одного – спать, спать!..

Когда наконец совсем рассвело, они спустились вниз, почти окоченев от холода, и, еще не совсем очнувшись, отправились искать выход из лесу, чтобы согреться и зевками выгнать из тела сонливую усталость. Был ясный день. Блистающая рябь реки отражала небеса; разводя круги по воде, охотилась на залитых солнцем мошек форель; высокая трава клонилась к земле, отягощенная и омытая росой.

Из глубины долины, с той стороны, откуда брызнуло потоками ослепительных лучей солнце, доносился какой-то рев, могучие, словно трубные звуки, будившие в долине многоголосое эхо, отскакивая от стен леса и долго перекликаясь в боковых долинах. Не само ли солнце подает свой голос? Хотя до сих пор им никогда не приходилось слышать, чтобы солнце ревело!.. Море света разливалось над долиной и лесами, выявляя малейшую былинку, возрождая серые камни; весь мир расцветал милостью дня.

Солнечная дымка одела лес, и со всех сторон, из всех укромных уголков его неслось томное, интимное воркованье – лесные голуби подавали свой голос. Между грудами камней змейкой извивался горностай, облизывая освещенную солнцем остренькую мордочку.

На солнцепеке, где трава уже просохла, Гест с Пиль упали и заснули по-настоящему, почувствовав себя в безопасности. Солнце припекало им лица, но они спали, хотя сначала и не совсем спокойно, вскрикивая во сне, вздрагивая и просыпаясь с судорожным всхлипыванием. Взглянув друг на друга одичалыми глазами и признав, хоть не сразу, один другого, они вздыхали с облегчением и снова засыпали, уже покрепче; наконец дыханье их стало ровным и сон спокойным. С реки доносилось чмоканье рыбьих ртов, в тростниках играли стрекозы, а в лесу все звонче и звонче заливались птичьи хоры.