Ноктэ - [3]

— За исключением тех моментов, когда он не в порядке, — отвечает мама.

— Но…

— Никаких «но», Калла, — ей быстро удаётся заставить меня замолчать. — Милая, мы уже много раз обсуждали это. Так что я кладу трубку. Я забыла очки для чтения, и сейчас возвращаюсь домой за ними. Дождь сильный, и мне нужно сосредоточиться на дороге…

Её предложение обрывается криком.

Резким, громким, пронзительным криком. Он почти разрывает мои барабанные перепонки своей интенсивностью, и, прежде чем я успеваю что-либо понять, обрывается на середине. И я осознаю, что слышала кое-что ещё на заднем фоне.

Звуки металла и стекла, скрипящих и разбивающихся.

А затем тишина.

— Мам?

Ответа нет, только гнетущая тишина.

Мои руки трясутся, пока я жду, кажется, вечность, хотя в действительности прошла всего лишь секунда.

— Мам? — испуганно зову я.

По-прежнему тишина.

По спине пробегает озноб, а руки покрываются гусиной кожей, потому что я каким-то образом знаю, что она не ответит.

И оказываюсь права.

Мама умерла в тот момент, когда кричала, когда скрипел металл и билось стекло. Так сказали фельдшеры скорой помощи, и, когда они нашли её на дне оврага, телефон всё ещё был зажат в её руке.

2 DUO

Калла

— ПОСЛЕ —

Астория пахнет смертью.

По крайней мере, для меня.

Бальзамирующие химические вещества. Гвоздики. Розы. Лилии. Все эти запахи смешиваются с морским бризом и ароматом сосен, проникающим через открытые окна, и образуют обонятельный коктейль, который пахнет для меня похоронами. Что, наверно, логично, поскольку я живу в похоронном доме. И у меня недавно умерла мама.

Всё напоминает мне о похоронах, ибо я окружена смертью.

Или «mortem», как сказал бы Финн. Он одержим изучением латыни, и так последние два года. Не знаю для чего, учитывая, что это мёртвый язык. Но, думаю, в этом есть какой-то сакральный смысл.

С другой стороны, моего брата вообще редко удаётся понять. Мы должны заниматься подготовкой к поступлению в колледж, но всё, чем он интересуется, — писаниной в своём дневнике, изучением латинского языка и выискиванием жутких фактов о смерти.

Его дневник.

Одна лишь мысль о потрёпанной кожаной книжке вызывает у меня озноб по всему позвоночнику. Он — осязаемое доказательство того, насколько сумасшедшими могут быть его мысли, так что я не заглядываю в него, ну, и ещё, конечно же, из-за того, что пообещала этого не делать.

Никогда больше.

Он слишком сильно меня пугает.

Со вздохом я наблюдаю за Финном из окна своей спальни, откуда открывается вид на лужайки похоронного дома. С этого места я могу видеть, как они с отцом трудятся над благоустройством территории. Согнувшись под ранним утренним солнцем Орегона, они выдёргивают сорняки с клумб, которые окружают наш дом.

У Финна бледная кожа и худые руки. Он дёргает корни, а затем бросает пыльные сорняки в кучу увядшей зелени. С минуту я наблюдаю за ним, но не глазами сестры, а беспристрастным взглядом того, кто мог бы видеть его впервые.

Мой брат стройный и привлекательный, с копной растрепавшихся песчано-каштановых кудрей, образующих на голове ореол. У него бледно-голубые глаза и широкая яркая улыбка. И он красив некоей богемной красотой.

Он как те творческие представители, которые настолько увлечены своей работой, что забывают поесть, и потому они стройные и жилистые — только кожа да кости. Несмотря на это, Финн красив, мил и необычен.

И я говорю это не просто потому, что мы близнецы.

Мы совсем не похожи. Единственное, что у нас общего, — это кремовая кожа и прямой с горбинкой нос, слегка вздёрнутый на кончике. Во всём остальном я похожа на нашу маму, у которой были зелёные глаза и тёмно-рыжие волосы.

Наша мама.

Я не обращаю внимания на комок, образующийся в горле всегда, когда думаю о ней, и отчаянно пытаюсь выбросить её из головы. Немедленно. Потому что всякий раз при мысли о ней, я могу думать лишь о том, что неосознанно стала причиной той автокатастрофы. Если бы я не позвонила ей… если бы она не ответила… она до сих пор была бы рядом.

Живая.

Но её нет.

Эта тяжесть грозит раздавить мне грудь, и поэтому, вместо того, чтобы погрузиться в ослепляющее чувство вины, я пытаюсь сосредоточиться на переодевании. Потому что сосредоточенность на чём-то и концентрация на монотонных действиях иногда отвлекает меня от горя.

Иногда.

Я набрасываю на себя одежду, собираю волосы в конский хвост и громко спускаюсь по сверкающим ступеням из красного дерева, которые, кстати, точно такого же оттенка, что и мамин гроб.

Боже, Калла! Почему каждая долбаная деталь должна снова напоминать об этом?

Я стискиваю зубы и принуждаю свой упрямый мозг подумать о чём-то другом, но в похоронном доме это сложно. Особенно когда я выхожу из частной зоны дома в места, отведённые для посетителей.

Всё, что я могу сделать, — это стараться смотреть только вперёд.

И хотя сегодня ещё никто не приходил, у нас имеются две смотровые комнаты, находящиеся по обе стороны от этого коридора. И в каждой из них — тело, лежащее во всей своей красе для того, чтобы любой знакомый при желании мог его навестить.

Они, конечно же, мертвы, несмотря на пластиковые шипованные диски внутри век, держащие их закрытыми, и толстый слой макияжа, нанесённый на их лица, чтобы придать им некое подобие живого оттенка. Это, кстати, самое ужасное.