Ночью - [4]

— Какая же это Оля? Да сколько их у вас?

— Двое теперь… Было четверо… Ведь, вы забываете, что мы с вами лет пять не видались.

— А мой крестник, Петя?

Рука Веры Павловны, которою она крепко опиралась на руку Михайлова, заметно дрогнула. С секунду она помолчала.

— Умер… позапрошлой зимой… Нет моего милого Пети! — рыдание прозвучало в её голосе.

— Полноте, Вера Павловна!.. Умереть в детстве, не отравившись тоской и сомнениями, не измельчав в пошлости и в нужде беспросветной, не дойдя, наконец, до отвращения к самому себе, не испортив ни своей ни чужой жизни… О! Да разве это не счастье?.. А умирать-то, всё равно, когда-нибудь придётся…

— Если б матери умели быть такими бесстрастными философами! — с горечью прошептала Вера Павловна. — Я похоронила двух детей… Один умер через две недели после рождения. Это ещё не так страшно… Но Петя… Ему шёл уже третий годок. И он понимал всё… Как он мучился! С каким укором глядел на меня своими глазёнками! Точно сказать хотел: «За что ты меня мучаешь? Что я тебе сделал?..» — голос её сорвался. На мгновение она остановилась и заломила руки. — Счастлив тот, кто умеет забывать!.. Через день после похорон, помню, муж опять винтил и шутил по-прежнему… а я старухой стала… Я после Пети во всё изверилась, во всё… В могилку с ним как будто душу мою, веру мою закопали… Как я буду молиться, когда не вижу ни смысла во всём, что творится кругом, ни справедливости?.. Одно слепое насилие, и больше ничего!

Они молча двинулись дальше, к Большой Московской улице. Дачи, окружённые жалкими палисадниками, были погружены в безмолвие. На их голоса и шаги где-то сонно, нехотя залаяла собака. В двух лавчонках, открытых настежь, ещё горел огонь, и хозяева дремали, положив головы на прилавок. Вера Павловна всё больше прибавляла шагу, она почти бежала.

— Слава Богу!.. Пришли!

Петровы занимали небольшую избу, состоявшую из двух тёплых комнат, одной холодной клетушки, отделённой перегородкой, из кухни и пристроенной галереи с навесом, на которую вели три полусгнившие ступени. Перед дачей был разбит крошечный, но густой садик, с двумя тщательно содержимыми, усыпанными песком дорожками. На одной из них была даже скамейка, и догадливый Михайлов сейчас же подумал, что здесь очень удобно винтить.

— Посидите здесь… В комнатах душно. Я сейчас вернусь, — кинула ему хозяйка.

Ей отворила заспанная старушка.

— Ну что, няня? — замирающим голосом спросила Вера Павловна, кладя свой узел на стол.

— Да Оля блажила всю ночь. Ты, Верушка, не сумлевайся. Это бесперечь к зубкам… Не ходи ты к ней, не тревожь…

— Я, няня, только поглядеть на них…

Они говорили шёпотом и ходили на цыпочках.

Через пять минут она раскрыла окно над самой головой Михайлова и тихонько спросила его оттуда:

— Чаю хотите? Живо самовар вздую…

— О, нет!.. Может, вы сами хотите? Я пиво пил.

— Ну, а закусить? Водочки?

— Благодарю вас, не надо. Лучше выходите сюда… Так давно мы не видались! А если б вы знали, как меня тянуло сюда! К вам… Идите скорей!

В его голосе была дрожь.

Она вышла уже без ватерпруфа, с одним белым платком на плечах.

— Выйдемте за калитку, — предложила она. — Видите? Светает… Там такой славный вид, и скамейка есть. Я там все вечера сижу…

Они вышли, скрипнув калиткой, и уселись рядом на скамью. Заметно светало. Вид был, действительно, хорош. Дачи лепились на узкой площадке, которая довольно круто спускалась в лощину. Здесь кончалось жильё, и шли огороды, засеянные капустой, а дальше необъятный простор полей; только кое-где на горизонте зубчатой стеной синели сосновые рощи.

Вся деревня осталась позади, вправо, а влево, далеко через поля, смутными силуэтами обрисовывались село Преображенское, ещё левее — Черкизово. Совсем близко в лощине, казалось у самых ног их, тёмною сталью сверкал какой-то исток Яузы, а за ним неясно белели в предрассветной мгле кресты и немногие памятники деревенского кладбища. Вправо, через дорогу, тёмною стеной стояли деревья в большом саду одной богатой дачи, и ночью этот сад казался ещё больше, таинственнее и гуще. Две-три стройные молодые липы росли по крутому спуску в лощину. Они словно потихоньку уходили из родной семьи и вдруг остановились в глубоком раздумье на полпути… «Остаться или идти?..» — как бы спрашивали они.

Тихий воздух казался неподвижным. Это была самая глухая пора. Ночь спала и бредила какими-то странными, таинственными звуками. Казалось, сами далёкие звёзды, мигая в эфире, прислушивались к этой чудной тишине. Разве изредка где-то далеко, в лугах, крикнет коростель или сонно застучит доска сторожа. Изредка лениво заструится воздух и бросит в лицо одуряющим ароматом гелиотропа и резеды из соседних цветников…

IV

— Какая ночь!.. — Михайлов невольно понизил голос, словно боясь нарушить эту тишину. — И славное же у вас здесь местечко!

Вера Павловна не отвечала, задумчиво глядя вдаль.

— А у вас дети есть? — неожиданно спросила она.

— Есть, есть… У кого их не бывает!

Она покосилась на его лицо. Опустив голову, с которой он снял шляпу, Михайлов сидел, сгорбившись, и чертил что-то концом палки по земле.

— Я, Сергей Васильич, забыла вас с женитьбой поздравить. Я только недавно узнала, что вы женились… Она, говорят, образованная женщина… Вы счастливы? Впрочем, что я говорю? — и еле уловимая горькая нотка послышалась в её тоне. — Почему ж бы вам и не быть счастливым? Ведь, вы по любви женились…