Ночью в дождь... - [27]

Ивар возвращается с раскрытым словарем: «Хлороформ — бесцветная жидкость, растворяется в алкоголе».

— Как будто создан для того, чтобы отправить Грунского на тот свет.

— Теперь меня удивляет усердие, с каким было сделано убийство. — Я встаю. — Поехали, время уходит.

У участкового инспектора мы раздобыли и срисовали приближенный план Садов — с его помощью все же легче ориентироваться. Мы разделились и работаем каждый на своем участке, но знаем, где искать друг друга, если возникнет необходимость. Обещанные Шефом курсанты тоже прибыли и, исполненные решимости, направляются туда, куда мы указываем.

За всю жизнь Грунского его фотографию вряд ли рассматривало столько народу, сколько в эти дни. Нам очень повезло с погодой: тепло и солнечно, как весной, и хотя владельцам огородов делать здесь уже нечего, солнце заманило сюда людей «посмотреть, как там», а заодно и кое-что сделать, не откладывая на весну, когда будет дорога каждая минута.

— С чем ушли, с тем и придут. Станут они надрываться!

Ивар настроен скептически в отношении способностей курсантов. Надо надеяться только на себя!

Я с ним не совсем согласен. Бывали разные случаи.

Узкая тропка под ногами из-за грязи стала скользкой, словно ее намылили: падая, я машинально хватаюсь за ветку изгороди и до крови протыкаю ладонь: ветки сплошь усеяны длинными колючками. Наконец тропинка выводит меня к дороге, по которой может проехать даже автомобиль. Теперь стук, в сторону которого я иду, слышен громче. Немного поодаль замечаю мужчину и женщину. Это они стучат, пристраивая к старой будке новую. Каркас уже готов, бревна-стойки вкопаны в землю и скреплены досками крест-накрест. Осталось обшить заднюю стену — прибить концы досок к бревнам. Женщина поддерживает доску в нужном месте, а мужчина случит большим молотком.

Сегодня я уже расспросил о Грунском двадцать три человека. С этими тоже надо переговорить.

Занятые своим делом, они не сразу замечают меня, и, чтобы не кричать на весь участок, я прохожу через открытую калитку.

— Бог в помощь строителям, — приветствую их.

Женщина ловко, как куница, оборачивается, но руками продолжает придерживать доску, чтобы не сдвинулась. Лицо побагровело от неловкой позы и напряжения. Мужчина мельком глянул на меня и продолжает забивать гвоздь.

Стою, жду, опершись о столик, вкопанный в землю. Ишь, как здорово — доска, наконец, прибита плотно, будто приросла, — теперь мужчина готов уделить внимание и мне. Подходя, он шарит в кармане пиджака. Всю пачку сигарет не вынимает — чтобы не угощать меня, окажись я курящим, — и зажимает сигарету зубами.

— Вы по объявлению? — прикурив, спрашивает он.

— Нет, я из милиции.

Мне кажется, в глазах мужчины и женщины вспыхнула какая-то тревога. Пожалуй, я знаю, отчего: стройматериалы у них наверняка откуда-нибудь с участка, где сносился деревянный дом, — в досках полно ржавых гвоздей. Наверно, добывание этих досок осуществлялось не совсем легальным путем. Потому что на пути легального приобретения столько бюрократических барьеров, что преодолеть их никто не в состоянии, вот на свалки и отправляют огромное количество вполне еще пригодных материалов, а в лесах гниют упавшие деревья.

— В чем же мы таком провинились? — спрашивает женщина, и в ее голосе слышится раздражение.

— Надеюсь, ни в чем, — протягиваю фотографию Грунского. Таких нам изготовили много со снимка из его личного дела с последнего места работы. На всякий случай я взял еще одну — посмертную, но не думаю, что ее придется кому-нибудь показывать. — Постарайтесь вспомнить, не встречался ли вам этот человек… Не спешите с ответом, подумайте хорошенько.

— Граф Кеглевич! — восклицает женщина, бросив взгляд на фотографию. — Что он натворил?

— Не спешите с ответом, посмотрите внимательно. — Я притворяюсь, что не заметил вопроса.

— Граф, Граф, — мужчина тоже кивает, выпуская из ноздрей сизый дым.

— Только на снимке он совсем как огурчик, наверно, фотографировался еще в молодые годы, — продолжает женщина.

— Да, Граф дошел до ручки… Пропащий человек… Вы и сами увидите…

— Вот кому бог смерти не шлет! Порядочный человек от такой жизни давно бы сошел в могилу, а этим синюхам хоть бы что! — подхватывает женщина.

— Его фамилия Кеглевич? — спрашиваю.

— Откуда нам знать его фамилию?! Кажется, ее вообще никто не знает. Граф Кеглевич да Граф Кеглевич, а кто просто Графом называет… Наверно, прозвище такое. Думаю, прозвище. Может, графья у него в роду когда-то и были? — как бы ожидая подтверждения, обращается муж к жене.

— Какой там граф! Все это болтовня пьяниц. Ни дать ни взять синька, причем конченый!

— А почему именно Кеглевич?

— Этого мы вам сказать не можем, — она уже отвечает за двоих, видно, по привычке. — Спросите у Петеритиса, может, знает. Он из той же братии, к тому же малость глуповат. Но скандалов они не устраивают и вроде не воруют. У них есть грядки, сажают лук.

— Это все Петеритис, Графа на грядке я не видел ни разу, — возражает мужчина. — Петеритис любит копаться на огороде, и, пока не дошел до ручки, сад у него был вполне приличный.

— Если я вас правильно понял, они живут вместе?

— Какое там вместе? Этот пропойца просто сел на шею бедняге Петеритису. Он мне сам плакался, а теперь, говорит, отнимает всю пенсию, до копеечки. Когда Петеритис не отдает добровольно, Граф бьет его кнутом.