Ночью скалы светятся - [31]

— Горе? — Ольга испуганно посмотрела на Вересову.

— Да, Олечка, большое горе. — У Вересовой слегка дрожали губы. — Мы приехали на Сахалин, чудесно устроились. И вот... в самом расцвете сил оборвалась жизнь моего мужа.

Ольга придвинулась к Вересовой, взяла ее руки в свои маленькие ладони, тихонько сжала их.

— И вот я оказалась одна в чужом краю, среди незнакомых людей. Что делать? Остаться тут, на Сахалине, или возвращаться на материк, к родному Черноморью, где я родилась, росла, училась? — Татьяна Григорьевна освободила руки, сорвала росшую вблизи алую саранку и несколько секунд задумчиво разглядывала ее.

Ольга чувствовала, как тяжело Вересовой вспоминать пережитое, ругала себя, что ни с того ни с сего разбередила душевные раны этой милой, доброй женщины. Рассказала бы о японской яблоньке — и все!

Татьяна Григорьевна продолжала:

— День, когда я решила уехать с Сахалина, выдался хмурый. Низкое небо плотно закрыто туманом, моросит холодный дождь. Хожу по городу, и горькое одиночество не покидает меня. Пройдя так несколько кварталов, вдруг увидала около японского домика яблоньку. Одинокое, хрупкое деревцо согнулось под тяжестью довольно крупных розовощеких плодов. Боже мой, что вдруг со мною сделалось! Позабыв обо всем, сорвала яблоко и, как оно было в дождевых каплях, надкусила. В это время, кутаясь в кимоно, из дома вышел японец.

— С кем имею честь? — спросил он, отвесив поклон.

— Вересова, — сказала я и стала извиняться, что сорвала яблоко.

— Пожалуйста, Бересоба-сан, — ответил учтиво японец. Назвавшись Мацумурой, он сорвал еще три яблока и пригласил в дом. — На улице очень дождик, пожалуйста, — сказал Мацумура, пропуская меня вперед.

Первое время мы жили с мужем в таком же японском домике с раздвижными фанерными стенами, и поэтому я ничуть не удивилась, когда Мацумура-сан раздвинул стену и я увидела, что за ней оказалась крохотная комнатка с циновками на полу и низким лакированным столиком.

Достав из тумбочки глиняный, расписанный черными драконами поднос, японец положил туда яблоки.

— Можно сидеть, Бересоба-сан! — и указал рукой на циновку.

Он взял сигарету, долго разминал ее пальцами, а когда закурил, то с минуту рассматривал меня внимательным взглядом. Он, видимо, хотел спросить, почему я вдруг заинтересовалась фруктовым деревом, но, как мне показалось, не мог подобрать нужных слов. Тогда я откровенно призналась ему, чем было вызвано мое любопытство.

— О Бересоба-сан! — оживился Мацумура. — На Корафуто[1] есть фрукты... Тойохара[2] — долинка солнца. — И назвал несколько фамилий домовладельцев, у которых были сады. Он подвинул поднос с яблоками, взял одно и надкусил своими крупными, ровными зубами. — Пожалуйста!

Из дальнейшего разговора я выяснила, в каком году Мацумура-сан посадил яблоньку, когда она стала плодоносить, как обработал Мацумура почву. Японец, как ни трудно ему было изъясняться со мной, охотно отвечал на мои вопросы.

— Почему только одно дерево у вас?

— Омацу-сан! — ответил японец.

Когда же на моем лице выразилось недоумение, он три раза хлопнул в ладоши. Тихо, будто не касаясь пола, в мягких туфлях и в ярком шелковом кимоно, стянутом в талии широким оби[3], вошла жена Мацумуры. Она сперва поклонилась мужу, потом мне.

— Омацу-сан! — повторил он, и вместе они не без труда объяснили, что яблоня посажена в честь пятилетия их супружеской жизни.

— Сколько же ей лет?

Мацумура поднял правую руку и пошевелил всеми пальцами.

— Пять?

— Так, Бересоба-сан!

Омацу-сан принялась угощать меня чаем, но я отказалась, сославшись на недостаток времени.

Проводив меня до калитки, японец спросил:

— Бересоба-сан хочет свои фрукты?

— Все может быть, — сказала я и поблагодарила за любезный прием.

— На земле Корафуто можно!

К концу дня погода переменилась. Ветер разорвал тучи, и сквозь просветы засияло солнце. Стало немного светлее и на душе. Я шла и думала о яблоне, о беседе с японцем, стараясь не забыть адреса домовладельцев, у которых, по словам Мацумуры-сан, были сады.

Мысль о немедленном отъезде на материк отодвинулась, ее сменила пока что смутная мысль о возможности начать здесь любимую работу. Однако надо было хорошенько все обдумать, с кем-нибудь посоветоваться, — может быть, даже зайти в партийную организацию. «Правда, там теперь не до садов. Нужно восстанавливать новый, освобожденный край, пустить бумажные комбинаты, организовать рыбацкие колхозы. Так что там со мной и разговаривать не станут».

Вечером я пришла к сослуживцам моего мужа.

— Танечка, где вы были? Павел повсюду ищет вас, он все устроил с билетом на пароход.

— Знаете, Мария Михайловна, я никуда не уеду. Я решила остаться на Сахалине. — И обо всем ей рассказала.

— Вот и молодец! — обнимая меня, ответила Мария Михайловна. — Край новый; скоро потянутся сюда русские люди, начнут осваивать его. Вот увидите, будут и сады разводить.

* * *

Спустя неделю японская таратайка на резиновом ходу везла меня в Уэндомари. Маленькая, как пони, лошадка, опустив голову, неторопливо перебирала короткими мохнатыми ногами, точно дремала на ходу. Под стать ей был и возница, Захар Степанович, сухонький, лобастый старичок с клиновидной бородкой.